Но то по внешнему периметру советской империи. Не обнаруживаем мы, однако, в Программе ВСХСОН каких-либо эмоций и по поводу межэтнических отношений внутри СССР. Ни по поводу, скажем, прибалтийских губерний (республик), ни тем более по поводу Украины. Впечатление такое, что под «Великой Россией» имелась в виду все та же империя, как она была, со всеми ее застарелыми шрамами. Один из этих шрамов, впрочем (читатель легко догадается какой), открыто кровоточил.
Первое предостережение о том, как относились к этому кровоточащему шраму «самоотверженные представители всех национальностей Великой России», получил я из неожиданного источника, из воспоминаний некого Б. Караватского, искренне сочувствовавшего ВСХСОН и считавшего его «солью русской нации» и «цветом русской молодежи». И вот среди всех этих цветистых панегириков затесался вдруг странный пассаж о взглядах «начальника личного состава» организации Михаила Садо.
Вот что пишет Караватский об этих взглядах: «Мне трудно примириться с тем, что в разговорах этого человека проскальзывали антисемитские нотки. Вероятно, этот глубоко укоренившийся недостаток этой необычайно интересной личности впитан им с молоком матери». Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Начальник личного состава — это вам не кто-нибудь, это кадровик: от него зависит, кому быть и кому не быть членом организации, намеренной представлять «все национальности» страны. А тут вдруг с молоком матери впитанный антисемитизм…
До какой степени я был наивен, понятно стало, лишь когда попались мне воспоминания некого А. Петрова-Агатова, удивительного человека, большую часть жизни проведшего в советских лагерях, в том числе и вместе с Синявским и с членами ВСХСОН. Но прежде, чем рассказать о его беседе с уже известным нам Евгением Вагиным, несколько слов об атмосфере в лагере. «Еврейский вопрос, — рассказывает Петров-Агатов. — стоял остро. Познакомившись с сионистом Соломоном Борисовичем Дольником, я как-то предложил Андрею Донатовичу зайти к нему в гости: «Соломон Борисович — милый человек, но имейте в виду, что здесь к евреям относятся особенно нетерпимо». Впрочем, увидев мои добрые отношения с Дольником, обо мне тоже стали говорить: «Жид! Какой он Петров? Какой-нибудь Фраерман или Зильберштейн. Все, сволочи, русские фамилии приобрели!». Ненависть к коммунистам тоже отождествлялась с евреями. «Ленин, Хрущев. Брежнев, Косыгин — все жиды».
Ситуация, согласитесь, своеобразная, чтоб не сказать черносотенная, прямо противоположная, на первый взгляд, всей идеологии ВСХСОН. Они видела корни советского строя в капитализме тогда, как окружавшие их зеки — в «жидовском засилье»; они собирались представлять, самоотверженно причем, «все национальности» СССР, а зеки признавали лишь две — русских и евреев. Как следовало вести себя членам организации, провозгласившей себя интернационалистской, социал-христианской? Перед ними ведь был микрокосмос общества, которое они намеревались вести по «русскому пути».
Судя по тому, что рассказал Петров-Агатов, не только не встали они на защиту «униженных и оскорбленных», что было лишь долгом христианина, не только не отмежевались от гонителей, их «начальник идеологического отдела» и сам убеждал собеседника, что «все несчастья России от евреев». Более того, когда Синявский задал одному из них вопрос: «что стали бы вы делать с евреями, если бы победили?», ответ был однозначен: выслали бы в Израиль. «Ну, а с теми, кто не пожелал уехать?» Опять, не задумываясь: истребили бы. «Как? Вместе с детьми?» — ахнул Синявский. «Ну. Андрей Донатович, кто же, истребляя крыс, думает о крысенятах?» Я не уверен, что тут нужны комментарии.
Глава 4
МОЛОДОГВАРДЕЙЦЫ
Часть первая •
Совсем иначе складывалась судьба легальной фракции правого диссидентства. Собственно, диссидентами в общепринятом в СССР смысле назвать их можно было едва ли. Арестом, тюрьмой или изгнанием из страны они не рисковали. Разве что репутацией, порою увольнением. Работали под прикрытием, как сейчас сказали бы «под крышей»: у них было достаточно единомышленников в высоких кабинетах в ЦК комсомола, в Союзе писателей и на Старой площади. Но проекты возрождения империи предлагали они дерзкие, «партизанские», нередко идущие вразрез с генеральной линией партии, такие, короче, на которые никогда не решились бы их «системные» покровители.
Журнал «Молодая гвардия» был органом ЦК ВЛКСМ, где правила т. н. «группа Павлова», наследники «железного Шурика», А. Н. Шелепина, бывшего члена Политбюро и откровенного поборника реставрации сталинизма. В 1967 году Шелепин попытался сместить Брежнева, проиграл аппаратную схватку и был разжалован. С. П. Павлову, первому секретарю ЦК комсомола, стало быть, тоже недолго оставалось царствовать. Возможно, он попытался хлопнуть дверью перед уходом. Так или иначе, рождение диссидентской Правой связано было именно с жемчужиной его епархии, с «Молодой гвардией».
Первые значительные ее выступления совпали с началом суда над членами ВСХОН и, что важнее, с движением за «социализм с человеческим лицом» в Праге. Я имею в виду статьи Михаила Лобанова «Просвещенное мещанство» (апрель 1968), за которой последовала в сентябре «Неизбежность» Виктора Чалмаева. Остановимся пока что на первой.
Социологические открытия Лобанова
Сказать, что появление этой статьи во влиятельном и популярном журнала было событием удивительным, — значит сказать очень мало. Оно было событием потрясающим. О ней и на кухнях говорили шепотом. Злость, яд и гнев, которые советская пресса обыкновенно изливала на буржуазный мир и вообще на «внешние» сюжеты, направлены были на этот раз вовнутрь. Лобанов неожиданно обнаружил губительную червоточину в самом сердце первого в мире социалистического общества, причем более опасную, чем все происки империалистов. Заключалась она, как мы уже слышали, «в разливе так называемой образованности», в «зараженной мещанством сплошь дипломированной массе», которая, будучи «визгливо активной в отрицании», представляет «разлагающую угрозу» самим основам национальной культуры.
Короче говоря, не предусмотренный классиками марксизма, не замеченный идеологами режима сложился в СССР исподволь мощный слой «просвещенного мещанства», принципиально враждебный ее социалистическому будущему. Таково было первое социологическое открытие Лобанова. И отдадим ему должное: он угадал (хотя и понятия не имел, о чем говорил).
Слой, который он так жестоко клеймил, я как раз и называю «русскими европейцами». Со времени петровских реформ XVIII века, когда просвещение стало для России государственной необходимостью, обойтись без русских европейцев (или «просвещенного мещанства», как презрительно именовал их Лобанов) страна не могла. А просвещение что ж? Оно всегда было чревато «европеизмом». Такие уж они, эти просвещенные люди, — не любят самодержавие.
Другое дело, что со времен Николая I самодержавные правители России просвещению не доверяли, чувствовали в нем подвох. Боролись с ним (за исключением короткого периода реформ), всячески его ограничивали. С той самой поры и начала отставать Россия от Европы. Русских европейцев становилось меньше, но падала и конкурентоспособность страны.
То же самое произошло и в постсталинской России, едва был свернут хрущевский режим реформ. Если верить исследованию американского социолога М. Яновича 8скооНп$ апй 1 г^иаНИе$ (1981), доступ к высшему образованию был в 1970 годы перекрыт более чем половине выпускников средних школ. Если в начале 1960-х 57 % из них имели возможность поступить в высшие учебные заведения, то уже десятилетие спустя сохранили этот доступ лишь 22 % выпускников.
Иначе говоря, и в СССР власть нашла, что просвещение опасно для самодержавия, особенно в период стагнации. Но говорить об этом публично запрещено было строжайше. Лобанов нечаянно сломал табу. Впрочем, на этом и кончалось совпадение его статьи с генеральной линией партии. Дальше все пошло, как говорится, не в ту степь.