Точно так же, как идеологи ВСХСОН, Лобанов исходил из того, что «причина опасного напряжения в мире лежит гораздо глубже экономической и политической сфер». Она, эта причина, не в противостоянии, скажем, Госплана и свободного предпринимательства или однопартийной диктатуры и многопартийной демократии, как думают плоские и вульгарные либеральные диссиденты. Действительная причина — в сфере метафизической, в сфере борьбы «духов», как одинаково убеждены были и «молодогвардейцы», и идеологи ВСХСОН.
Дело читателя теперь судить, так ли уж далеки были друг от друга в идейном смысле обе фракции диссидентской Правой, как это, на первый взгляд, выглядит, или были они… двоюродными братьями?
Глава 5
МОЛОДОГВАРДЕЙЦЫ
Часть вторая •
Статья Лобанова встречена была молчанием. Настолько очевиден был в его «Просвещенном мещанстве» вызов самим основам политики партии, что дискуссия о ней в легальной печати была невозможна. Вслух такие вещи в СССР не обсуждались. Мы не знаем, что происходило за кулисами, какие силы вмешались. Говорили, что Д. С. Полянский, член Политбюро, симпатизировавший Руссской партии. Но что бы там ни происходило, ввод советских танков в Прагу «Молодая гвардия» отметила еще одним взрывом «патриотического» вулкана. Само название статьи Виктора Чалмаева «Неизбежность» звучало в этом контексте символически.
И если эта статья встречена была, в отличие от лобановской, бурей негодующих голосов, то не потому, что она была менее дерзкой, но потому, что казалась менее актуальной. Дискуссию о ней можно было изобразить как спор об истории, а не о социальной и политической стратегии режима. Хотя на самом деле Чалмаев лишь пытался исторически обосновать все ту же лобановскую концепцию «русификации духа». Его задачей было убедить молодежь в неизбежности глобальной схватки наступающей с Запада «американизации духа» с единственной в мире силой, способной ей противостоять, — с Россией.
Опасная «текучесть русского духа»
Более того, чалмаевское видение предстоящей схватки было еще апокалиптичней, если можно так выразиться. Он тоже рассказывал жуткие истории о «гибели многих чудес человеческой цивилизации в буржуазном мире» и тоже объявил, что «Америка есть первая страна, которая живет без идей». Но когда он с восторгом заговорил о протопопе Аввакуме как о «русском глашатае Христова не униженного никем слова» и о «текучести русского народного духа, опережающего нередко в своем развитии внешние формы бытия народного» и, словно бы этого было мало, добавил, что «официальная власть, каноны государства никак не исчерпывают Россию» — это, согласитесь, должно было переполнить чашу терпения этой «официальной власти».
Ибо неясно было, не утек ли уже «текучий русский дух» из тех «внешних форм», из которых утекать ему в данный исторический момент не рекомендовалось. Не опередил ли он. другими словами, и сегодняшнюю официальную власть с ее «канонами». Чалмаев был атакован — и жестоко. «Каноны государства» в лице могущественной клики марксистских жрецов дали понять «народному духу» (в лице Чалмаева), что никакому «слову Христову» они свой секулярный храм уступать не намерены. То было, по сути, объявление войны между каноническим марксизмом и диссидентской Правой. И не удивительно: молодогвардеец и впрямь перевернул все общепринятые тогда представления с ног на голову.
Битвы и патриархи
Начнем с того, что он напрочь игнорировал священную для жрецов пропасть между СССР и царской Россией. Никакие революции, включая Октябрьскую социалистическую, историческими вехами для него не были, только великие битвы, в которых мужал и зрел, готовясь к наступающей последней битве, «русский дух». От Чудского озера, где князь Александр разгромил тевтонов, до Куликова Поля, где князь Димитрий разгромил татар, от Полтавы, где Петр I разгромил шведов, до Бородина, где Кутузов разгромил французов, от Сталинграда, где Сталин разгромил немцев, до… до неведомого еще, но неизбежного грядущего Сталинграда.
«Это, — поучал Чалмаев, — и есть история народа, который шел от одних форм государства и общественного сознания к другим, более прогрессивным». И вела его в этом триумфальном шествии от победы к победе вовсе не классовая борьба, которой это было по марксистскому штату положено, и не великие революционеры, а совсем другие люди. Чалмаев подробно рассказывал о них читателям. «Современный молодой человек, — писал он, — может, вероятно, быть удивлен тем обстоятельством, что в исторических романах последних лет такое большое место вновь заняли цари, великие князья, а рядом с ними, но никак не ниже их, патриархи и другие князья церкви, раскольники и пустынножители».
И разъяснял, что именно «поэтичнейший» патриарх Никон, и «патриот-патриарх» Гермоген и прочие князья церкви как раз и воплощали «духовные силы» русского народа, его «огненные порывы и мечты», из которых он и «выплавляет основу для государственных подвигов». Весь славянофильский набор, одним словом. В очень, правда, примитивном исполнении, но узнаваемый. К этому, естественно, добавлялось, что «великая страна не может жить без глубокого пафоса, без внутреннего энтузиазма, иначе ее захлестывает дряблость, оцепенение». Выглядело, как намек на брежневское безвременье? Похоже. Но Чалмаев так был увлечен своей находкой «битв и патриархов», что продолжал сломя голову ее развивать. И приходил к совершенно неожиданному — для тех, конечно, кто не знаком со славянофильскими химерами — выводу (а многие ли в СССР были с ними знакомы?).
Поскольку, говорил он. сам носитель истории, Народ, лишь «один раз в сто лет выходит на Полтавскую битву или Сталинградское противостояние», то должен же кто-то в промежутках между битвами позаботиться о его «внутреннем энтузиазме». И лучших кандидатов для сохранения «глубокого пафоса» народа, чем цари и реформаторы церкви, Чалмаев не видел. Тем более — внимание! — что. «помимо временного, преходящего, есть и в усилиях Петра I. Ивана Грозного и в попытках реформаторов церкви нечто великое, вдохновляющее и нашу мысль». А именно «стремление видоизменить на благо родины византийскую идею отречения от мира как главного подвига человека».
А битвы тогда зачем? «Русификация духа» зачем? Для отречения от мира? Ну, зарапортовался человек. Запутался в плохо знакомом ему, но соблазнительном сюжете. Оппоненты, впрочем, на потустороннюю «византийскую идею» Чалмаева не повелись. Им довольно было того, что «Молодая гвардия» внезапно сменила приличествующий органу ЦК ВЛКСМ бодрый комсомольский пафос вроде «А ну-ка, девушки!» на мрачную церковную риторику.
И грянул бой…
Режим ответил на вызов — не только градом негодующих статей, но и рядом суровых акций, предпринятых Отделом пропаганды ЦК партии. И даже, по слухам, специальным заседанием Секретариата ЦК. посвященным «чалмаевщине» (такой вот явился в обороте термин, применялся для идеологических проработок). И будто бы сам Брежнев на этом заседании пожаловался, что когда бы ни включил он телевизор, только и слышал что колокольный звон, только и видел что церковные купола: «В чем дело, товарищи? В какое время мы живем? До революции или после?». Режим, понятное дело, ответил также увольнением главного редактора «Молодой гвардии» Никонова. Но…