Кому, спрашивается, в стране, бесконечно усталой от постоянных житейских передряг, нужна революция? Дугин мечтает о ней. «МЫ ЛЮБИМ ТЕБЯ, РЕВОЛЮЦИЯ!»- заявляет он прописными буквами. (Я постараюсь всюду, где возможно, характеризовать политическую позицию Дугина его собственными словами, соблюдая даже его правописание).
Другой пример. Большее, нежели любимая им революция, отвращение вызывают в стране разве что перспективы гражданской войны. Но и тут, однако, не склонен Дугин к компромиссу. Гражданская война представляется ему «меньшим из зол», поскольку «гражданский мир не может быть основан на компромиссе, если две стороны в этом компромиссе являются прямыми противоположностями». По каковой причине «Россия должна немедленно идти на паломничество в Сербию. Сербия должна немедленно вселиться в Россию. У нас сейчас одна революция».
А теперь попробуем вспомнить, был ли уже в России другой политик, столь же, казалось бы, безнадежный маргинал даже в оппозиционном стане, чьи идеи так же демонстративно противоречили всему, чем жил в его время народ, и кто в измученной драматическими и кровавыми передрягами 1905 года стране тоже звал к революции и гражданской войне. Звал притом именно по той же причине, что и Дугин. Потому, что руководители России «однозначно квалифицируются как национальные преступники, с которыми невозможно никакое соглашательство».
Я, конечно, опять цитирую Дугина, но, согласитесь, что строки эти вполне могли быть написаны Лениным. Даже самые отчаянные теософы и прорицатели не могли бы в 1905-м предсказать, что не пройдет и полутора десятилетий, как этот непутевый маргинал и впрямь навяжет великому народу революцию и гражданскую войну. Возможно, стало быть, в русской истории и такое.
Другое дело, что отличий между Лениным и Дугиным тоже тьма, и они бьют в глаза. Ленин исходил из манихейской версии марксизма о непримиримом противостоянии рабочего класса и буржуазии. Дугин исходит из манихейской версии геополитики о непримиримом противостоянии «теллурократии» и «та-лассократии». На экзотерическом, по любимому его выражению, т. е. понятном каждому, языке означает это непримиримость сухопутной и морской цивилизаций. Еще проще — Суши и Моря. Вытекают, впрочем, из этого противостояния последствия поистине роковые — и у Ленина, и у Дугина. Из невозможности компромисса между буржуазией и пролетариатом следует неизбежность всемирной революции. Из невозможности компромисса между «теллурократией» и «талассо-кратией» — неизбежность мировой войны.
Другое отличие еще важнее. За Лениным стояла пусть маргинальная, но сплоченная партия, вполне усвоившая манихейские идеи вождя. А за Дугиным-лишь разношерстные и враждующие друг с другом оппозиционные фракции, решительно не способные додумать до конца, к чему, собственно, ведет их «непримиримая» позиция. Ну вот, допустим, провозглашает Подберезкин, что «Россия не может идти ни по одному из путей, приемлемых для других народов и цивилизаций». Или Зюганов формулирует главную задачу, стоящую сейчас перед страной, как «собирание земель». Так и пишет: либо мы «сумеем интегрировать постсоветское пространство и восстановить контроль над геополитическим сердцем мира, или нас ждет колониальное будущее».
Формулировать-то они формулируют, но к чему в мировой политике, в планетарном, как любит говорить Дугин, масштабе могут эти их формулы привести, не имеют ведь ни малейшего представления. Даже вопроса об этом не осмеливаются поставить. В отличие от него, они безнадежные провинциалы.
Потому-то и говорю я, что Дугин серьезный, быть может, единственный серьезный мыслитель в стане оппозиции. Он бесстрашно, опять-таки подобно Ленину, додумывает до конца все, в чем его конкуренты останавливаются на полдороге. И столь же бесстрашно называет вещи своими именами. Нельзя даже сказать: что у других лидеров оппозиции на уме, у Дугина на языке. И не снилась им яркость и масштабность его мышления, широта его интеллектуальных интересов или блестящая эрудиция.
Ленин ведь тоже не был лишь «автором политических памфлетов», как изображает его американский аналог Дугина Збигнев Бжезинский. Он конспектировал «Феноменологию духа» Гегеля и оставил толстенный том философских заметок. Можно как угодно относиться к его «Материализму и эмпириокритицизму», но нельзя отрицать глубину и масштаб его интеллектуальной пытливости. Попробуйте для сравнения представить себе Зюганова конспектирующим «Феноменологию духа». Или, если уж на то пошло, просто читающим Гегеля…