Но главное для Дугина все же другое: «Для цезаризма политика активной контратаки закрыта и недоступна. Поэтому политика его реакционная и контрреволюционная, но собственной позитивной повестки он не имеет». Без сомнения, этот поворот Дугина к «правому грамшизму» связан с его разочарованием в неспособности Путина довести до логического конца проект «Новороссии» — от Мариуполя до Одессы, по возможности прихватив по пути и Киев.
Контрреволюционность Путина свидетельствует о его незрелости. неготовности к консервативной революции. С точки зрения Дугина, доведенный до конца проект «Новороссии» означал бы окончательный разрыв с буржуазным Западом, расчищающий путь к этой консервативной революции. Под которой, как я подозреваю. имеется в виду некий рафинированный национал-социализм. Нет, не гитлеризм (не приведи Господь), разочаровавший не только Хайдеггера, но и Ильина, который, как мы помним, сбежал от него в Швейцарию. А какое-то чистое, беспримесное, патриотическое всенародное братство, которое Ильин поначалу увидел в нацизме. Скорее что-то вроде муссолиниевского фашизма, вдохновленного воссозданием великой Римской империи.
Ибо что есть цезаризм без «контргегемонистского дискурса» — без принципов, без смысла, без цели? Остановка в пустыне, бессмысленное топтание на месте? Он «не является подлинной альтернативой либерализму. Скорее это откладывание, колебания. половинчатость, вечно тянущийся компромисс, симуляция и тщета». Суровый, согласитесь, приговор путинскому цезаризму, по-своему не уступающий любым его либеральным обличениям.
Тут и начинается «хайдеггеровская» мука Дугина. Та же нелепая ситуация, в которой «прямой атаки на цезаризм проводить нельзя, так как этим непременно воспользуются могущественные силы глобального либерализма, то есть сама гегемония». Нельзя, но нужно. Ибо «все интеллектуальное цезаризму глубоко безразлично, в идеи он не верит». Но с другой стороны, и «у либерализма в России нет достаточно сил, чтобы на корню раздавить контргегемонию (то есть их, консервативных революционеров), так как главным своим противником он видит сильный, доминирующий цезаризм». В результате «возникает патовая ситуация»: нас не атакуют, но и мы не можем атаковать.
«Исторический шанс?»
Единственное, что возможно в такой ситуации, подсказывает Хайдеггер, — это «бросок вверх». Вот Дугин и говорит, что перед консервативными революционерами не только «открывается поле метаполитики», но «именно сейчас у метаполитики есть исторический шанс». Почему именно сейчас? Потому что именно сейчас цезаризм загнал себя в ловушку. Раздразнив массы соблазнительным проектом «Новороссии», он неожиданно и необъяснимо для этих перевозбужденных масс дал задний ход, совершенно очевидно испугавшись окончательного разрыва с Западом. Этот испуг для масс тем более необъясним, что сам режим им и втолковал, что Россия НИКОГО НЕ БОИТСЯ, что, так сказать, «Красная армия всех сильней».
Алексис де Токвиль учил - и это классика, — что революции происходят не из-за экономических бедствий, а из-за несбывшихся ожиданий. Это, я думаю, и имеет в виду Дугин, когда говорит, что именно сейчас настал момент, делающий метаполитику «.полем наивысшего приоритета». Это, похоже, почувствовал и Григорий Ревзин в своей недавней тревожной колонке «Зима близко». Российские элиты, говорит Ревзин, оказались вдруг «уверены, что дело идет к катастрофе». И накрыл их «синдром коллективной обреченности».
Поначалу колонка может вызвать у читателя недоумение. Где увидел Ревзин надвигающуюся катастрофу? Кто может воспользоваться замешательством власти, если нет вокруг и отдаленного подобия большевиков семнадцатого года? Нет даже, если уж на то пошло, ничего подобного оголтелым «патриотам» 93-го. И «базис» хоть и шатается, но стоит. Так откуда «синдром коллективной обреченности», который почувствовал Ревзин, и почему многие с ним согласились? Непонятно, откуда возьмутся те «50 тысяч психов» (цитирую), которые перевернут все вверх дном и которым никто — при всеобщей апатии — не станет противостоять?
Вот о чем, мне кажется, следовало бы спросить Дугина с его компанией «суверенных интеллектуалов», которых мы, либералы, к сожалению, списали со счетов как безнадежных «психов». Примерно так же, как дореволюционные либералы списали в свое время большевиков. Дугин между тем со всей возможной в подцензурном интернете откровенностью заявляет нечто в сегодняшнем контексте поистине экстраординарное. «Неважно, — говорит он, — падет ли цезаризм от своих внутренних ограничений под ударами гегемонии или обратится к тому, что находится за пределами своей структуры добровольно, например, под воздействием чрезвычайных обстоятельств», мы, «полноценный метаполитический полюс», уже здесь. И «это изменяет всю структуру конкретной политики».