Феодальным отношениям и порядкам соответствовали и феодальные учреждения. Нам до сих пор не приходилось касаться механизма московского центрального управления именно потому, что вотчина потомков Калиты ничем существенно не отличалась в способе своего управления от других вотчин, кроме только той разницы, какую могли внести размеры этого совсем необычайного «имения». Недаром название московского министерства, Приказа, происходит от одного корня с нашим — приказчик. Министры московского царя по происхождению и характеру своей власти ничем и не отличались от приказчиков любой частной вотчины. И это не единственный образчик выразительности московской административной терминологии: в конце XVI века департаменты тогдашнего министерства финансов, «Большого прихода», назывались, очень характерно, по именам дьяков, которые ими заведовали, — «четверть Дружины Петелина», «четверть Андрея Щелкалова», «четверть Василия Щелкалова». Позже эти четверти получили географические названия — мы встречаем Устюжскую, Владимирскую, Галицкую четь, но характер личного «приказа» остался за их дальнейшими подразделениями, повытьями, до конца XVII века; еще в 1683 году мы встречаем повытье Ивана Волкова, повытье Максима Алексеева, повытье Василия Протопопова. При этом и между четями и между повытьями города и уезды были разбросаны в самом причудливом беспорядке: так, в повытье Василия Протопопова ведались и далекие Тотьма с Чарондой, и Бежецкий верх, в нынешней Тверской губернии и подмосковные Клин, Вязьма, Руза и Звенигород. В Галицкой чети, кроме Галича, состояли Кашира, Коломна, Белев и Кашин. Называть такое деление территориальным можно, как видим, только с большой оговоркой: ни одно из этих министерств или департаментов не ведало определенной сплошной территории, зато не было ни одного вовсе без территорией. Даже в Посольском приказе, ведомстве иностранных дел — по нашему, было несколько городов, и притом вовсе не пограничных, а таких, от которых целый год скачи, ни до какого иностранного государства не доскачешь, вроде Елатьмы или Касимова. В списке московских приказов времен царя Алексея и даже позднее учреждения государственного характера и различные отделы частного царского хозяйства перепутываются не менее пестро, чем города в тогдашнем министерстве финансов, причем те и другие функции сплошь и рядом осуществляются одним и тем же учреждением. Был Приказ «Большой казны», около 1680 года стянувший к себе приблизительно половину всех государственных доходов, — настоящее министерство финансов, но его отнюдь не следует смешивать с Приказом «Казенным», который заведовал царским гардеробом, а в то же время ведал и некоторыми торговыми посадскими людьми. Приказ «Золотого и серебряного дела», собственно, занимался царской посудой, золотой и серебряной, но еще при Петре в его же компетенцию входили и некоторые кавалерийские полки иноземного строя — драгуны, рейтары и копейщики. Иногда эта комбинация различных функций в одном и том же учреждении ставит историка государственного права перед настоящей загадкой. Почему, например, Конюшенный приказ заведовал сбором с бань? Ответ может быть только один: когда-то поручили оба эти дела одному и тому же приказчику, потому ли что это был ловкий человек, который мог со многим сразу управиться, или потому, что хотели увеличить доходы царского конюшего, персоны очень важной в Московском государстве, как и соответствующий ему «коннетабль» в средневековом французском королевстве. Для интересующей нас политической реставрации характерно, что эта черта — смешение государева хозяйства и государственного управления — одинаково свойственна как старым приказам, унаследованным государством Романовых от времени еще досмутного, так и центральным учреждениям, возникавшим вновь в XVII веке. Как типичный образчик нарождающегося бюрократического строя, приводят обыкновенно Приказ тайных дел, возникший при царе Алексее. Тайна этого приказа, собственно, заключалась в том, что туда «бояре и думные люди не ходили и дел не ведали». Но зато сам приказ ведал и думных людей: сидевшие в нем чиновники, «подьячие», посылались вместе с думными людьми, назначенными в посольства, в полковые воеводы и т д. «И те подьячие над послами и над воеводами надсматривают и царю, приехав, сказывают; и которые послы или воеводы, ведая в делах неисправленье свое, страшатся царского гнева, — и они тех подьячих дарят и почитают выше их меры, чтоб они, будучи при царе, их послов выхваляли, а худым не поносили. А устроен тот приказ при нынешнем царе (Алексее) для того, чтоб его царская мысль и дела исполнялися все по его хотению, а бояре бы и думные люди о том ни о чем не ведали». Мы уже говорили, что власть подьячих Тайного приказа Котошихин, по всей вероятности, преувеличил: однако самая идея поставить думных людей под контроль недумных была, несомненно, новой идеей, что нисколько не мешало новому приказу заведовать, между прочим, и царской соколиной охотой. Но наиболее типичным пережитком феодальной администрации XVII века был Приказ Большого дворца. (Ведомство царского двора. По новой терминологии), он до самого конца столетия оставался крупнейшим финансовым учреждением государства после «Большой казны» и собирал целый ряд чисто государственных налогов, прямых и косвенных: таможенные и кабацкие деньги, стрелецкую подать, ямские и полоняничные; а рядом с этим он же собирал и оброк с дворцовых сел и волостей.
В ряду «переживаний» феодализма, которыми наполнено Московское государство XVII века, нельзя обойти одного, резюмирующего все остальные. Речь идет об учреждении, получившем громкую и не совсем заслуженную, хотя вполне понятную, известность в новейшее время — о Земском соборе. В наши дни совершенно утратилась та острота, которая отличала вопрос о Земских соборах Древней Руси до революции 1905 года. Сейчас едва ли кому придет охота волноваться по поводу того, было ли это нечто вроде конституционных собраний Западной Европы или же это был далекий прообраз чиновничьих комиссий дней Александра III, была ли это Палата народных представителей или же «Совещание правительства со своими собственными агентами». Ни та, ни другая модернизации московского «Совета всей земли» теперь, вероятно, не нашла бы защитников. Историки правильно угадывали, что это было нечто своеобразное, не укладывающееся в шаблоны новейшего буржуазного государственного права, но они напрасно видели в Земских соборах своеобразие национальное. То была особенность, свойственная не какой-нибудь стране, а всем странам в известную эпоху. И местной особенностью русских собраний этого рода было разве то, что у нас они, притом в самой грубой, рудиментарной форме, дожили до такой стадии социального развития, на которой в Западной Европе мы их или не встречаем вовсе, или же они принимают там более современную форму. Всякий средневековый государь действовал постоянно с совета своих крупных вассалов, духовных и светских, а в более важных случаях — с совета всех вассалов, которые приглашались, конечно, не поголовно, а в лице наиболее влиятельных и авторитетных из них. В Московском великом княжестве нам известно, по крайней мере, одно такое собрание, предшествовавшее походу Ивана III на Новгород в 1471 году: Иван Васильевич совещался тогда не только с епископами, князьями, боярами и воеводами, но со «всеми воями». Под последними, как совершенно справедливо догадываются историки, нельзя разуметь никого другого, кроме мелкого вассалитета — «детей боярских». Новостью, которая отличала первый Земский собор в настоящем смысле (знакомый нам Собор 1566 года) от этого собрания, было, пожалуй, только участие в нем представителей буржуазии, гостей и купцов. Само собою разумеется, что нормы «народного представительства», равно как и термины «совещательный» или «решающий голос», к подобного рода «думе» сюзерена со своими вассалами совершенно неприложимы. Вассалы не народ, даже в том суженном смысле, какой имеет слово «народ» и «народный представитель» в странах, где нет всеобщего избирательного права. Это, действительно, «орудия» сюзерена, т. е. нечто такое, без чего последний лишен всякой возможности действовать; тут нельзя говорить о «решающем» или «не решающем» голосе. Современная государственная власть физически вполне может действовать без согласия народного представительства: все ее действия станут от этого неправомерными, но их материальный эффект в подобных случаях бывает даже сильнее нормального, ибо силою обыкновенно стараются восполнить недостаток права. Средневековый государь вовсе не обязан был слушаться своих вассалов. Юридически его волеизъявления было вполне достаточно, чтобы сделанный им шаг был законным. Но он был лишен физической возможности предпринять нечто такое, чего не пожелали бы исполнить его вассалы. Всякий человек вправе связать себе ноги, но, связав себе ноги, нельзя двигаться, почему ни один человек в здравом уме и не попробует осуществлять такое свое непререкаемое право. Читатель догадывается, когда должен был наступить конец средневековым «государственным чинам — это должно было случиться в ту минуту, когда сюзерен перестал зависеть от натуральных повинностей своих вассалов, когда он получил в руки силу, позволявшую ему покупать услуги, вместо того, чтобы их выпрашивать. Вот отчего окончательное торжество денежного хозяйства было всегда критическим моментом для прав и вольностей феодального дворянства. Реальная власть переходит тогда в те же руки, в чьих были деньги, в руки торговой буржуазии, а ей средневековые чины с их преобладанием поземельного дворянства вовсе не были нужны и интересны. Только там, где землевладение сделалось буржуазным, или где буржуазия не имела никакого значения, средневековые учреждения сохранились, принимая новую форму: первый случай имел место в Англии, второй в Польше. В России и во Франции дело шло иным, можно бы сказать, более нормальным путем: и там и тут рост торгового капитала и его влияния на дела совпадает с ростом абсолютной монархии и упадком тех форм политической свободы, которые были тесно связаны с натуральным хозяйством.