Мысль о польском кандидате на московский престол была отнюдь не новой. Еще в дни первого Дмитрия, пока Шуйский с московскими посадскими вел дело в свою пользу, для бояр желанным царем был именно Владислав: на этот счет их агент в Кракове и вел переговоры, которые переворотом 17 мая были оборваны без всяких результатов. В 1608 году, когда окончательно выяснилась неустойчивость Шуйского на престоле, дело опять всплыло, и заговорили об этом опять бояре. Достаточно вспомнить положение «можновладства» в польско-литовском государстве, чтобы понять, почему симпатии боярства направлялись в эту сторону. Недаром и в Тушине о польском кандидате вспомнили, прежде всего, Филарет с его окружающими. Но бояре в эти дни были уже настолько малой политической силой, что им одним было бы совершенно невозможно сделать государем кого они хотели. Реакция помещичьей массы против тушинского «царика», становившегося, помимо своей воли и ведома, но в силу неотвратимого хода вещей, холопским царем, оказала им неожиданную поддержку: дворянству тоже был нужен новый царь, а «своего кандидата у него не было. Одинаковое у обеих руководящих групп Тушина, боярской оппозиции Шуйскому и провинциального дворянства, желание обезвредить польское «рыцарство» очень быстро привело к тому, что два старых противника, которым, казалось, теперь было нечего делить, столковались очень быстро. И уже в январе 1610 года перед Сигизмундом появилось посольство, представлявшее обе группы и поставившее вопрос о Владиславе на совершенно деловую почву: верхи тушинской армии отказывались от своего сомнительного царя и обязывались употребить все усилия, чтобы посадить на Московское государство польского королевича.
У польского короля был уж в это время специальный повод вмешаться в московские дела, и именно против Шуйского, то есть, по существу дела, за Тушино, хотя, конечно, и не за «вора». Польская регулярная конница на службе последнего заставила царя Василия, лишенного, вдобавок, поддержки большинства своих служилых, искать равносильного ей противника на стороне. Ему не к кому было обратиться, кроме шведов. 28 февраля 1609 года был подписан в Выборге договор оборонительного и наступательного союза между королем Карлом IX и царем Василием: неизбежным последствием этого договора была война Московского государства с Польшей, которая тогда была в войне со Швецией. С точки зрения правительства Шуйского, это было вполне резонно: поляки все равно поддерживали Тушино, неофициально война все равно была, а королевское войско было немногим страшнее таких партизанов, как Рожинский или Лисовский. Это сейчас же и оправдалось: даже к осени этого года королю Сигизмунду удалось набрать не более 5000 пехоты и 12 000 конницы, причем последняя была хуже тушинских дружин. С этими силами король подступил к Смоленску, крупному коммерческому центру (в нем считали до 70 000 жителей), державшему, конечно, сторону Шуйского. Под Смоленском, осада которого велась очень вяло и неудачно, застали Сигизмунда и тушинские послы.
Договор, заключенный ими с Сигизмундом (он подписан как частное соглашение под Смоленском 4 февраля 1610 года, а 17 августа того же года, принятый правившими Москвой боярами, он стал официальным документом), пользуется громкой известностью в нашей литературе как первый «проект русской конституции». Собственно, первым документом, содержавшим в себе формальное ограничение царской власти, была запись Шуйского; но та заключала в себе только отрицательные постановления, определяла, чего царь не должен делать, тогда как договор 1610 года пытается определить, как должен царь управлять. При ближайшем рассмотрении, однако, этот документ совсем не оправдывает своей громкой репутации. Прежде всего, никакого «проекта» здесь нет, и авторы, наоборот, принимают все меры к тому, чтобы их не приняли за прожектеров, предлагающих что-то новое. Все должно делаться «по-прежнему» — специально оговорено, чтобы «прежних обычаев и чинов, которые были в Московском государстве, не переменять» При такой постановке дела весь договор является не программой на будущее, а ретроспективным обзором московского политического обычая, с явной попыткой восстановить во всей неприкосновенности не только то, что было до Смуты, но и то, что было до опричнины.
Как это было в дни «избранной Рады», вся политическая власть предполагается сосредоточенной в руках бояр: царь ничего не должен делать, не поговоря с ними. «А все то, — заключает договор, — делати государю с приговором и советом бояр и всяких думных людей; а без думы и без приговору таких дел не совершати». Реципируя содержание крестоцеловальной записи Шуйского, договор особенно подчеркивает участие бояр в суде («а кто винен будет… того по вине его казнити, осудивши наперед с дояры и с думными людьми…»). С нашей точки зрения, особенно важной представляется зависимость от бояр бюджета: «доходы государские… сверх прежних обычаев, не поговоря с дояры, ни в не прибавливати». Но и тут не было, конечно, ничего нового — налоги и раньше входили в компетенцию боярской думы. Единственной новизной договора, новизной не очень смелой, но очень характерной, является упоминание q Земском соборе как необходимом участнике законодательства: «На Москве и по городам суду быти и совершатися по прежнему обычаю, по Судебнику Российского государства; а будет похотят в чем пополнити для укрепленья судов, и Государю на то поволити с думою бояр и всея земли, чтобы было все праведно». До опричнины законодательная власть осуществлялась царем с боярами: теперь ею делились и с дворянами, составлявшими подавляющее большинство «совета всея земли». Так учитывал договор 1610 года политические перемены, происшедшие за шестьдесят лет, с издания царского Судебника: учет очень скромный, если вспомнить, что с тех пор дворянство посадило двух царей на московский престол, а теперь приходилось ссаживать третьего, главным образом из-за того, что помещики его «не любят… и служити ему не хотят». Под пером московского боярства политический обычай Московского государства делал «духу времени» уступки лишь в самых гомеопатических дозах. Особенно, если принять во внимание, что инициатива созыва Земского собора всецело оставалась в руках боярства — не к кому отнести «похотят», кроме тех, которые судят, т. е. бояр, и что состав этой всевершащей коллегии пытались закрепить так же прочно, как это было сделано в пятидесятых годах XVI века. «Московских княженецких и боярских родов приезжими иноземцами в отечестве и чести не теснити и не понижати», — говорил окончательный текст договора. В первоначальной редакции это обещание было смягчено прибавкой: «людей меньшего стана» повышать сообразно с личными заслугами. Отпадение этой оговорки в официальном тексте чрезвычайно характерно, как это уже отмечено в литературе: то, что провозглашалось еще опричниками Грозного, что государь «яко Бог и малого великим чинит», московские бояре отказывались признать и через тридцать лет после смерти Ивана Васильевича. Этой юридической неприкосновенности «великих станов» соответствовало, конечно, гарантирование их экономического базиса: Владислав обязывался «родительских вотчин ни у кого не отнимати». Ограничительные постановления в этом смысле грамоты Шуйского распространялись и на нового государя.
«Боярское правление», которого историки напрасно искали при царе Василии, должно было начаться именно теперь: ничто так не дает никакого убедительного доказательства растерянности помещичьей массы перед восстанием деревенских низов, как политическая часть договора 1610 года. Правнуки Пересветова соглашались теперь всю власть отдать «ленивым богатинам», лишь бы удержать свое социальное положение. Последнее и гарантировалось договором, так сказать, с обеих сторон, и сверху, и снизу. Сверху шел к помещику денежный капитал, которым жило его хозяйство, снизу он старался прикрепить к этому хозяйству рабочие руки. Бояре, становясь московским правительством, формально обещали от лица царя Владислава «жалованье давати из четверти по всякий год, по прежнему обычаю». Гарантировалась, таким образом, лишь традиционная норма жалованья, не принимая, стало быть, в расчет падения цены денег. Изменение этой нормы допускалось, но инициатива его опять-таки должна была идти от бояр: «А будет что кому прибавлено… не по их достоинству, или… убавлено без вины… о том государю советовати с бояры и с думными людьми». Бояре совсем не желали, чтобы государь делал из жалованья средство для усиления своей популярности, как это было при Годунове и Лжедмитрии. Относительно рабочих рук приходилось принимать особые меры предосторожности — теперь в конкуренцию могли бы оказаться вовлеченными и землевладельцы соседней Литвы. Оттого договор и определял: «Торговым и пашенным крестьянам в Литву с Руси и с Литвы на Русь выходу не быти». «Так же и на Руси промеж себя крестьянам выходу не быти», а крепостным людям свободы не давать, прибавлял первоначальный текст неофициального соглашения. Очень любопытно это опасение эмансипаторской политики со стороны нового царя: помещики как будто вспомнили, как что-то подобное затевал когда-то Годунов. Но самое запрещение «выхода» опять лишь реципировало законодательство Шуйского: указом от 9 марта 1607 года было уже постановлено: «которые крестьяне от сего числа перед сим за 15 лет в книгах 101 (1593) году положены, и тем быть за теми, за кем писаны». Только тогда это была мера, направленная в первую голову против «украинных помещиков», которые Шуйскому «служите не хотели», и к которым в голодные годы сошла масса крестьянства из центральных уездов: потому и разрешалось прежним господам искать ушедших и возвращать к себе. Теперь эта оговорка, направленная специально против политически враждебных царю Василию элементов дворянства, естественно отпадала, и оставалось только общее правило его указа: «не принимай чужого».