Перепечат.: Harschav 2003. P. 41–43 (пер. на англ.); Шагал об искусстве и культуре 2009. С. 77–80.
Печат. по: Шагал об искусстве и культуре 2009.
11. Памяти М.М. Винавера
Не удивляйтесь, что на время, отложив кисти, берусь за перо – писать о Максиме Моисеевиче Винавере.
Не думайте, что к нему имели касательство одни политики и общественные деятели.
С большой грустью скажу сегодня, что с ним умер и мой близкий, почти отец.
Всматривались ли вы в его переливчатые глаза, его ресницы, ритмично опускавшиеся и подымавшиеся, в его тонкий разрез губ, светло-каштановый цвет его бороды 15 лет тому назад, овал лица, которого, увы, я из-за моего стеснения, так и не успел нарисовать.
И хоть разница между моим отцом и им была та, что отец лишь в синагогу ходил, а Винавер был избранником народа – они все же были несколько похожи друг на друга. Отец меня родил, а Винавер сделал художником. Без него я, верно, был бы фотографом в Витебске, и о Париже не имел бы понятия.
В 1907 г., я, 19-летний, розовый и курчавый, уехал навсегда из дома, чтобы стать художником. Вечером, перед отходом поезда, отец впервые спрашивает меня, чем это я думаю заняться, куда я еду, зачем? Отец, которого недавно раздавил единственный автомобиль в Витебске29, был святой еврей. У него обильно в синагоге лились слезы из глаз – и он оставлял меня в покое, если я с молитвенником в руках глядел в окно… Сквозь шум молитв мне небо казалось синее. Отдыхают дома в пространстве, и каждый прохожий отчетливо виден. – Отец набрал из всех своих карманов 27 рубл[ей] и, держа их в руке, говорит: что же, поезжай себе, если хочешь, но только одно я тебе скажу – денег я не имею (сам видишь) – вот это все, что я собрал и посылать больше нечего. Не надейся.
C.-Петербург. Дом, в котором находилась редакция журнала «Восход» (Захарьевская ул., 25). Фото О. Лейкинда
Я уехал в Петербург. Ни права жительства, ни угла, ни койки… Капитал на исходе.
Не раз я глядел с завистью на горевшую керосиновую лампу. Вот, думаю, горит себе лампа свободно на столе и в комнате, пьет керосин, а я?… Едва, едва сижу на стуле, на кончике стула. Стул этот не мой. Стул без комнаты. Свободно сидеть не могу. Я хотел есть. Думал о посылке с колбасой, полученной товарищем. Колбаса и хлеб мне вообще мерещились долгие годы.
И рисовать хотелось безумные картины. Сидят где-то там и ждут меня зеленые евреи, мужики в банях, евреи красные, хорошие и умные, с палками, с мешками на улицах, в домах и даже на крышах. Ждут меня, я их жду, ждем друг друга.
Но вдруг на улице городовые, у ворот дворники, в участке паспортисты.
И, скитаясь по улицам, я у дверей ресторанов читал меню, как стихи: что сегодня дают, и сколько стоит блюдо.
М.М. Винавер. Открытка начала ХХ в.
В это время я был представлен Винаверу. Он меня поселил около себя, на Захарьевской, в помещении редакции журнала «Восход»30. Винавер, вместе с [М.].Г.[10] Сыркиным и Л.А. Севом думали: может быть, я стану вторым Антокольским.
Каждый день, на лестнице, мне улыбался Максим Моисеевич и спрашивал: «ну, как?»
Комната редакции была переполнена моими картинами, рисунками. Это была не редакция, а мое ателье. Мысли мои об искусстве сливались с голосами заседавших в редакции Слиозберга, Сева, Гольдберга, Гольдштейна, Познера31 и др[угих]. По окончании заседания многие проходили через мое ателье и я прятался за горы журналов «Восхода», занимавшие полкомнаты.
У Винавера была небольшая коллекция картин. У него висели, между прочим, две картины Левитана.
Он первый в моей жизни приобрел мои две картины – голову еврея и свадьбу.
Знаменитый адвокат, депутат, и все же, любит он бедных евреев, спускающихся с невестой, женихом и музыкантами с горки на картине моей32.
Однажды, запыхавшись, прибежал ко мне в редакцию-ателье и говорит: «Соберите скорее ваши лучшие работы и подымитесь ко мне наверх. Коллекционер Коровин, увидев у меня ваши работы, заинтересовался вами».
Я от волнения, что сам Винавер прибежал ко мне, ничего «лучшего» собрать не мог… В день Пасхи к ужину, однажды, я был приглашен. Отражение горящих свечей и пар, блистала темная охра с рефлексами – цвет Винавера. Роза Георгиевна, улыбаясь и распоряжаясь, казалось, сходила с какой-то стенной росписи Веронеза.
Сверкал этот ужин, этот вечер в ожидании Ильи Пророка.
В 1910 г.33 Винавер отправил меня в Париж, назначив мне стипендию.
…Я работал в Париже, я с ума сходил, смотрел на Тур Эйфель, блуждал по Лувру и по бульварам. По ночам писал картины – коровы розовые, летящие головы. Синело небо, зеленели краски, полотна удлинялись и скрючивались и отсылались в Салон. Смеялись, ругали. Краснел, розовел, бледнел, ничего не понимал… Он приезжал в Париж, меня разыскивал, улыбался и спрашивал: «ну, как?» Я боялся показывать ему мои картины – может, ему не понравится. Ведь он же говорил, будто в искусстве не знаток. Но не понимающие – мои любимые критики. Надо ли мне говорить, что самая жизнь Винавера – искусство?