Что-то детски доверчивое есть в его улыбке – надо видеть эту улыбку, чтобы коснуться самого дна этих картин, – что-то тревожное – несказуемое – мелькает иногда в глазах. Мы усаживаемся. От картин направо и налево от меня и за моей спиной идут беспокойные лучи, заставляющие меня иногда ерзать на стуле. Приступаю к «допросу».
– Ваша поездка в Палестину стояла в связи с организацией музея искусств в Тель-Авиве?
– Да, меня пригласил заняться этим М. Дизенгоф61. Съездить в Палестину я давно собирался. Визит Дизенгофа и его приглашение мою поездку ускорили… Вы знаете Дизенгофа, этого семидесятилетнего молодого человека? Нельзя было не откликнуться на его призыв.
– …Влекла ли меня Палестина, именно как художника? Видите ли, я поехал туда, как еврей. Я хотел воочию посмотреть на все это – как они строят страну. У меня это всегда так – раньше идет человек, а за ним художник. И потом, вся эта экзотика Востока, за которой, обыкновенно, гонятся, вся эта этнография, которую художники спешат нанести на полотно – мне кажется несущественной… Разве дело в какой-нибудь там пальме или горе? Ведь такую же пальму и почти такую гору, таких же пестрых арабов и верблюдов, можно найти и за несколько сот километров от Палестины. Для этого достаточно съездить в Алжир или Марокко… Нет, европейская мерка тут ничего не может дать. Другое дело, если на это все посмотреть внутренним глазом, понимаете ли вы?.. Конечно, Делакруа и Матисс, не в пример Гогену, сумели что-то увидеть в Северной Африке, – но они не евреи – у них нет нашего прошлого. Нет, я смотрел на все это – глазами еврея, и больше ничего.
– …Да, в Тель-Авиве очень радостно, блестит солнце, молодежь улыбается тебе в глаза… С тех пор, как евреи поселились в этой солнечной стране, у них появилось новое – здоровое – начало, – чего нет в голусе[17], – это какое-то особое спокойствие, уверенность в себе; еврей там твердо ходит и работает – эта кучка в 170.000 человек намерена, несмотря на политическую и экономическую атмосферу, продолжать начатое; и еврей этот гораздо меньше реагирует на всякую встряску – даже на яджурское убийство, – чем евреи вне Палестины… И все так – у всех этот подъем: и у купцов, и мещан в городе, и в квуцах[18], где им, конечно, гораздо труднее живется…Но евреев там еще мало!.. Генеральских сил, пожалуй, вдоволь, но «армии» не хватает…
– …Конечно, не все еще гладко. Есть, пожалуй, в отношении политических проблем сионизма некоторое безразличие… Но что же вы хотите – все очень много работают – вы знаете, как рабочие живут и что едят? – они положили там все свои силы, строили, создавали – и, естественно, они теперь осторожны в отношении перемен и связанного с этим риска… Кстати, я чувствовал себя очень хорошо в Эмеке, в этих квуцах… Хотелось даже пожить среди них…
– …Общее впечатление? В Палестине меня поразило постоянное вездесущее сопоставление двух элементов: с одной стороны: порыв в будущее, борьба за новое – с другой стороны, пафос давно окаменевшего, отжившего прошлого; и то, и другое одинаково сильно и волнующе.
– Это заметно, наверно, в особенности в Иерусалиме?..
– Иерусалим?.. В этом городе ощущаешь, что дальше оттуда уже нет дорог… Я чувствовал, что по этим узким уличкам, с их козами и арабами, по переулкам, которыми теперь бредут к Стене Плача красные, синие и зеленые евреи – недавно еще проходил Христос… Здесь чувствуется вся односемейность еврейства и христианства – это было, ведь, одно целое, – а потом пришли какие-то дьяволы, разорвали все и разделили… Чувствуешь, какая мощная культура разрослась тут когда-то… Если ей суждено воскреснуть, она будет одной из богатейших на земле, – я говорю это, вовсе не будучи шовинистом… Все же остальное в Иерусалиме – и мечеть Омара, куда меня заставил поехать Эдвин Самюэль и Святые Места, – несмотря на мой большой интерес к Христу, как к поэту и фигуре пророческой, – меня оставило равнодушным… Впрочем, за два с половиной месяца я, ведь, все объездил и пожил и в Сафеде, и в Хайфе, и в колониях…
– Как же обстоят дела с музеем?
– Это сложный вопрос, и – скажу прямо – у меня совсем мало надежды на то, что он разрешится благополучно. Вначале предполагалось, что функции будут резко разграничены. Есть там, в Тель-Авиве, комитет: Дизенгоф, Бялик, Шошана Персиц, – очень хорошо, но художественный контроль, т. е. подбор материала должен был осуществляться здесь в Париже; в художественный комитет вошли Э. Флег, Хана Орлова и я62; можно было бы наезжать время от времени. Все дело, ведь, в том, как подойти к такому начинанию. Я набросал беспристрастный художественный план, наметил залы: Израэльса, Либермана, Писсарро, Модильяни, Паскина, – в качестве остова, базы вокруг которой могла бы группироваться и разрастаться подлинная художественная молодежь… Ведь гораздо легче, подчеркиваю, реализовать серьезный план собирания еврейских художественных ценностей – я говорю о подлинном музее – с чистой, выдержанной на 100 % программой, чем что-нибудь убогое, полное компромиссов, куда даже и культурный турист не заглянет… Для этого нужна на несколько лет настоящая диктатура людей строго компетентных, которым доверяют и кому всецело предоставляют художественное руководство… Но что вы хотите – Тель-Авив не Париж, и – надо сказать, что мы, евреи, еще, в общем, не разбираемся в искусстве… К еврейскому обществу, как к листу с клеем, липнет, прежде всего, все мелкое, преходящее… Есть опасность: из этого музея выйдет второй «Бецалель»63… Хотят портреты еврейских знаменитостей… Разве важно для музея, что это портрет Л. Блюма? Важно, ведь, как и кем он сделан, а то, что он изображает именно Блюма – это на втором плане… Хотят завалить этот музей какими-то муляжами, гипсами, копиями – кому это нужно? К чему весь этот заплесневевший хлам? Тут не место покладистости – надо уметь даже отвергнуть подарок, если он идет вразрез с намеченным художественным планом. Но если все это не серьезно – я сниму с себя всякую ответственность за ход этого дела… Одно из двух – пусть устроители доверятся нам, или пусть действуют по своему вкусу, но в этом случае, я совершенно не могу допустить, чтобы какой-нибудь комитет прикрывался моим именем – оно не должно даже упоминаться!..