Я надеюсь, что это малое «недоразумение» принесет известную пользу и будет содействовать дальнейшему развитию будущего музея, близкого сердцу каждого из нас.
Ответ М. Шагала // Рассвет (Париж). 1931. № 44. 1 ноября. С. 6–7.
19. Речь, произнесенная на всемирной конференции, созванной по инициативе еврейского исследовательского института (YIVO)
К десятой годовщине института, Вильно, 14 августа 1935 года65
На самом деле вы можете подумать, что мне здесь не место. Потому что я художник, а вы – ученые. Но я приехал сюда для того же, для чего и вы, ибо у нас с вами одна слабость, одна страсть: евреи.
Именно сейчас, в это страшное и странное время, когда вновь поднимается волна антисемитизма, я хотел бы еще раз подчеркнуть, что я – еврей. И именно благодаря этому факту я в душе даже больший интернационалист – не как те профессиональные революционеры, которые с презрением отказываются от своего еврейства.
Тому, что я здесь, есть несколько причин. Мне хорошо знакомы все эти окрестные домишки с заборами, они врезались мне в память с самого детства. Но ваш дом, здание института, хоть и кажется со стороны бедным, как избушка на какой-нибудь из моих картин66, при всем том роскошен, как дворец царя Соломона. И я от души приветствую его – и приветствую вас, его создателей. Чувство щемящей радости переполняет меня при мысли о том, что, почти не имея средств, без государственной поддержки, на чистом энтузиазме и любви, вы своими руками возвели это здание. В будущем, когда для нас настанут лучшие времена, этот дом послужит примером того, с каким завидным упорством евреи отстаивают идеи искусства.
Для моего приезда сюда была еще одна причина, глубоко личная. В нескольких километрах от вас есть место, точнее говоря, один городок67, в котором я не был уже очень давно, но постоянно о нем вспоминаю. Так что я воспользовался вашим приглашением, чтобы побродить тут немного. Признаюсь: с возрастом я стал ленивее и не двинулся бы с места, если бы меня не позвали.
Не знаю почему, но между мной и моей родиной любовь без взаимности, и тем не менее страна таких гениев, причем революционных гениев, могла бы почувствовать, что творится в сердце одного из своих сыновей, а не прислушиваться к наветам авторов покаянных писем… Однако главное, ради чего я сюда приехал: чтобы еще раз напомнить вам, и не только вам, виленским евреям (потому что вы и так делаете все, что в ваших силах), но и евреям всего мира, что Еврейский исследовательский институт – это, конечно, замечательно, но Еврейский художественный музей не менее замечателен и не менее важен.
И в самом деле, с конца девятнадцатого века евреи, освободившись от пут, устремились во внешний мир со своим искусством, и, на мой взгляд, этот культурный вклад – пожалуй, самый важный их вклад в последнее время. Но большая часть человечества даже и не подозревает об этом. Народные массы и интеллигенция не видят этого, все так разбросано, разъединено, и мне даже неловко говорить об этом, потому что я сам – заинтересованная сторона.
Но что мы можем сделать? У нас, евреев, нет своего Бодлера, Теофиля Готье, Аполлинера, которые властно выковали, сформировали художественный вкус и эстетические концепции своей эпохи. Чем же мы можем помочь? В нашем еврейском сообществе нет своего Дягилева, Морозова, Щукина, чутких ценителей и страстных собирателей произведений искусства, организаторов культурного пространства.
Уже одно то, что интеллигенция вообще и еврейские писатели в частности не проявляют интереса к пластическому искусству, доказывает, что изобразительное искусство совершенно не нужно им ни для жизни, ни для работы – и все держится пока на одной лишь литературе.
Если бы еврейская поэзия, еврейская литература заинтересовались другими областями искусства, и в частности пластическим искусством, они бы сами обогатились идейно и стилистически, сделали бы заметный, мощный рывок вперед. Возьмем, к примеру, русскую литературу – Пушкин и псевдоклассицисты, Гоголь и Александр Иванов, Толстой и передвижники, Чехов и Левитан – между писателями и художниками была несомненная связь, а если взять нашу литературу, то Перец был очень чуток к модернистским веяниям в живописи, – так вот, при ближайшем рассмотрении мы наверняка обнаружим, что эта связь обогатила их литературные творения новой пластикой образов, новыми стилистическими приемами, влила в их произведения мощную свежую струю. И потому их язык не этнографичен, но универсален в высоком эстетическом смысле. Но это уже другая проблема, и она гораздо важнее, чем может показаться, и может быть, даже требует научного подхода, так что я бы переадресовал ее тем, кто и должен ею заниматься, а именно вам, дорогие ученые. <…>