Речь по случаю чествования Шагала и Фефера 30 апреля 1944 года в Нью-Йорке
Меня немного утешает сегодня то, что в дни скорби, когда евреи всего мира оплакивают погибших героев – участников восстания в Варшавском гетто76, – мы чествуем поэта – живого бойца молодой страны, которая сражается с нашим общим недругом, – бойца, чьи песни, воспевающие мужество и доблесть, пронизаны праведным гневом. Благодарю вас за теплые слова. Но в то же самое время я думаю: не слишком ли много чести для меня? Ведь я на этом празднике как новобрачный без пары. Я несказанно счастлив, что сегодня я здесь, вместе с вами отмечаю выход книги Фефера77, хотя мне немного грустно, что автора нет со мной рядом. Во-первых, с ним было бы гораздо веселее, во-вторых, я бы не чувствовал себя своего рода «узурпатором», потому что в мелодичных стихах этой книги звучит сильный, задорный, молодой голос Фефера… так что все похвальные слова должны быть адресованы именно ему. А я лишь, так сказать, подпевал его песням.
Следует особо поблагодарить издателей книги – ИКОР и [И.] Ронча, который старательно, с любовью составил этот сборник.
И все мы собрались здесь не только ради Фефера. Этот вечер – для всех тех, кто пытается хотя бы мысленно перенестись на его и мою великую родину, являющую сегодня величайшее искусство быть выше искусства.
Но, говоря так, я задумался: если народ почему-то не понимает моей живописи (а это, как мне кажется, все же моя «профессия»), поймет ли он мои слова, ведь в речах я не силен? Поэтому я особо благодарен моему другу и большому писателю Шолому Ашу и замечательному критику еврейского искусства доктору Клумоку и всем остальным, кто растолковал мое искусство вам и даже мне самому…
Иллюстрировать книгу Фефера мне было вдвойне приятно. Конечно, как я уже говорил, рисунков там немного, к тому же я спешил, – но эта поспешность отражает мое нетерпение снова выразить теплые чувства к народу и стране, о которой Фефер слагает песни. Я впервые встретился с поэтом Фефером в Москве в разгар революции – во дворе Еврейского камерного театра, в котором я в то время работал, и в колонии для беспризорников в Малаховке, где я учил детей.
Наряду с писателями Добрушиным, Нистером, Гофштейном и другими… вдруг появляется некто новый и провозглашает: «Цыц, мечтатели, парящие в облаках! Мы идем к вам с простыми словами»78. Я огляделся по сторонам: никто из писателей не «испугался».
Прошло двадцать с лишним лет. Я повидал все печали, а может, и радости, уготованные художнику двадцатого столетия в Париже – столице искусств. И когда мой старый друг, великий актер Шломо Михоэлс приехал сюда [в Нью-Йорк] вместе с Фефером79, мы увидели в нем истинного еврея – прирожденного революционера и поэта, придерживающегося общей идишской поэтической традиции, но вписавшего в нее новую яркую главу – настолько новую, насколько страна, породившая его, нова по своей сути. Но это не та страна [царская Россия], где я, например, прятался под кровать, когда мимо наших окон шел городовой. Если в моем воображении моя страна простиралась не дальше границ нашего двора – для Фефера она раскинулась «от моря и до моря». И он проходит по ней с песней, радуясь свободе, и в ногу с ним шагает молодежь.
За что я люблю Фефера? Если вам хочется получше узнать художника, вы обращаете внимание на его колористику, а если хотите узнать о музыканте – послушаете его мастерство, его голос, его гармонию. Так же и с поэтом. Сегодня (как, впрочем, и всегда) истинное мастерство художника и поэта неотделимо от судьбы и от усилий человека – творческой личности. Хуже всего тем, кто неуверен в себе, кто колеблется, потому что шаткость его позиции отразится на качестве его работ.
Да, я – по словам некоторых, художник с искаженным взглядом на мир, извращающий стиль, содержание и все прочее, – но при этом я люблю поэзию Фефера, которую они, скорее всего, считают абсолютно правильной и «здоровой».
Сегодня есть два вида поэтического искусства. Одно из них сверхреалистическое, и в Советском Союзе яркий пример тому – еврейско-русский поэт Пастернак. Второй вид поэтического искусства – это так называемое прямое высказывание, ясность и простота, как у Фефера.
Однако настоящее сверхреалистическое искусство, по сути своей, простое и прямолинейное, а прямолинейное и простое искусство – поэзия или живопись – в лучших своих проявлениях сверхреалистично. Такое случается, когда оба направления достигли в своем развитии высшей стадии и прибегают к чистым формам, чистому, неприукрашенному слову. И лишь те, кому не удалось достигнуть подобных вершин – как в искусстве, так и в жизни, – хромают на обе ноги, мучаются сами и мучают нас.