Ночью у озера было довольно холодно. Я кутался в джинсовую куртку.
Все это не работало. То есть вообще. Пролетарии всех стран не желали соединяться, арийские народы закидывали друг друга бомбами, а то, что по телевизору принято называть «нациями», в реальности все равно оставалось набором одиноких атомов. Стену не пробить. Каждый из людей с рождения приговорен к одиночному заключению. Совсем-совсем одиночному.
Но если меня никто не любит, то проще умереть, чем тянуть этот кошмар дальше. И люди умирали: бессмысленно проживали свои жизни, ранили всех, с кем сталкивались, посвящали жизни великим целям, которые вовсе не были великими, а потом умирали – словно животные, безо всякой надежды на что-то еще. Умирали, оборачивались на свои жизни, и им казалось, будто каждая биография, это как цепочка следов на песке.
В прошлое воскресенье я сидел с младшим сыном в воскресной школе и слушал, как монашки рассказывают детям о том, во что верит моя церковь. Детям хотелось узнать, что же ответил Бог тому человеку, который оглянулся и увидел позади всего одну цепочку следов. Не две, как должно было быть, а одну.
Я тоже слушал внимательно, ведь важнее этого ответа на свете ничего и нет:
– Где Ты был, когда мне была особенно нужна Твоя помощь?
Улыбнувшись, монашка сказала:
– В такие минуты Я нес тебя на руках.
Ильмень все пытался лизнуть мне кеды. Лето кончилось, а жизнь продолжалась. Детектив мой был дописан, и теперь я знал: ни у кого из нас нет другой родины, кроме Его объятий. И никакой национальности, кроме как быть рядом с Ним. Зато уж эта родина – навсегда. И национальность эта такова, что другой не нужно.
Часов приблизительно в шесть утра я замерз окончательно. Встал, отряхнул брюки от песка и через лес побрел назад к машине.