Альберт понял, что промолчать не получится, свести разговор на нет. Если уж говорить, то говорить полностью.
Начал он издалека:
-- Вот я уже говорил. Ты сказала, что это антиглобализм, но я вообще в таких категориях не рассуждаю, это... Какой смысл? Если все одинаковые, то никого и нет.
-- Ты это уже говорил.
-- Да! -- Альберт едва не опрокинул чашку, всплеснув руками. -- Если все одинаковые, то, подумать только, кто же мы в конечном итоге? Ни традиционных праздников в индийских кварталах, ни русской колыбельной, ни... -- Альберт вспомнил, как Зильберман назвал его "украденным" ребёнком, ему захотелось что-то сказать про свои корни, но он ничего о них не знал, и ему стало стыдно, он резко оборвал себя на полуслове. -- Ничего.
-- Ничего? -- вопрос был риторическим, Лин не стала дожидаться ответа и пожала плечами, саркастично заметив. -- Ничего и ничего. Что можно-то с этим сделать?
-- Вот!
Альберт бешено закивал.
-- Это беспомощность. Ты же видишь, ты же тоже понимаешь... Что-то уходит. Уходит навсегда. А что мы? Что мы?
-- Это не беспомощность, -- подумав, ответила Лин. -- Это прогресс. Неизбежность. И это неважно. Что ещё, кроме этого? Вряд ли мысли об индийских праздниках поразили тебя настолько сильно.
-- Да...
Она поняла, что дело не в праздниках.
-- Это как-то касается меня? Нас?
Альберт нервно кивнул и, видя, что жена больше не заговорит, начал рассказ.
Он многое бы отдал, чтобы подключиться к ней. Чувствовать её больше, чем всегда, строить речь так, чтобы её это не задело.
Мечты оставались мечтами. Альберту приходилось говорить.
-- Я не знаю, сколько это продолжается, -- начал он, -- может пару месяцев, но я чувствую, что что-то не так. Со мной.
Альберт думал, что рассказ у него выйдет сухой и короткий, что ему придётся отмалчиваться, но, нет. Словно плотину прорвало. Слова полились рекой. Альберт говорил. Рассказал про то, как просыпался по нескольку раз за ночь, как тревожно ему было ехать домой и там, как он занимал себя бессмысленными делами, чтобы подольше задержаться на работе и не думать ни о чём. Как он осознал это совсем недавно, после эмпатологии Адкинса и разговоров с Зильберманом.
Лин слушала. Она почти не смотрела на него. Изредка только, будто случайно, её взгляд поднимался от стола или чашки, но тут же она устремляла его куда-то вниз.
А Альберт говорил, всё говорил и говорил, и не мог наговориться.
-- И сны, -- сказал он. -- Я видел сны с тобой, два раза, о том, как мы познакомились на той вечеринке. Это такое счастье, понимаешь? А теперь? Что со мной теперь? Вся моя жизнь пройдёт вот так? -- сказал он.
Он подождал, ему хотелось, чтобы что-то сказала и Лин тоже, но она молчала.
-- Вот так? -- повторил он. -- Я не знаю, что с этим делать. Это... это... -- из груди Альберта рвалось невысказываемое, неописуемое, точнее, нужное слово он знал, но Альберт не хотел использовать именно его. Но, в конце концов, пришлось. -- Это беспомощность, -- сказал он. -- Сколько беспомощности вокруг! Посмотри... Я беспомощен. Мир беспомощен. Народы. Люди. Все. Я так не могу.
Ему хотелось говорить ещё и ещё, но он замолчал. Уж слишком долго Лин молча водила пальцем по ободку чашки.
Она заговорила лишь когда молчание совсем уж затянулось.
-- Ты меня-то любишь? -- внезапно спросила она.
-- Что? -- Альберт приоткрыл рот в удивлении. -- Я...
-- Любишь меня, спрашиваю?
-- Лин, я же не о том...
-- Любишь?!
-- Да...
-- Тогда в чем проблема? -- Лин не дала ему договорить. -- Ты любишь меня. Я тебя. Этот Адкинс -- опасный сумасшедший, и зря ты попытался с ним разобраться. Сдай дело. Забудь о нём. Всё будет хорошо.
-- Лин... -- Альберт едва не ударил кулаками по столам от раздражения. -- Да, это из-за Адкинса. Именно поэтому я не могу просто взять и сдать дело. Ведь если я не разберусь с этим для него, то, как я разберусь с этим для себя?
-- Ты просто не справился с больным мозгом. Он сумасшедший. И ты не потянул. Это нормально.
-- Я должен разобраться!
-- Как-нибудь разберёшься, -- флегматично пожала плечами Лин.
-- Я должен ему помочь!
Лин, откинулась на спинку дивана, сложила руки на груди и скривила губы.