Альберт сделал глубокий вдох, почувствовав, что как-то слишком радостен.
Аурей, восприняв это, как ожидание ответа, сказал:
-- Доктор Зильберман сказал, что скоро со мной всё решится.
-- Возможно сегодня! -- подтвердил Альберт, всё ещё немного экзальтированным, радостным тоном.
-- И что это будет?
Альберт, обрадовавшись возможности не вести разговор самому, отвечал весьма охотно:
-- Либо передадим вас суду, либо стирание, либо же оставим здесь, -- тут же он спешно добавил, -- на дообследование.
-- Стирание? -- Аурей снова склонил голову на бок и удивлённо проговорил. -- Ох... Понял.
-- Да, -- Альберт быстро закивал так, что провода затряслись. -- Мы выявим, что конкретно в вашем мозгу вызвало у вас желание сделать то, что вы сделали.
-- Убить.
-- Убить, -- согласился Альберт. -- И сотрём эти очаги. Вы станете нормальным! Хотели бы такого?
Аурей молчал, а потому Альберт говорил дальше:
-- Вы ведь и в самом деле изрядно напугали меня! Но я узнал, я всё понял! Вы ведь продолжали слышать голоса всё это время, да?
-- Голос.
Аурей ответил так безразлично и спокойно, что Альберт немного опешил, но после, осознав, что тот с ним согласился, торжествующе спросил:
-- То есть, вы и правда признаёте, что это были галлюцинации! Как часто вы слышите этот голос?
-- Каждый день все эти семь лет. Он говорил мне, что было и что будет. Он сказал, что если я разрешу Донне рассказать об аборте, то не выдержу, что я сорвусь. А потом он сказал, что я должен сдаться. Когда пришли вы, он говорил мне, что вы хотите. Что было и что будет.
-- Я понимаю, к чему вы ведёте, -- Альберт погрозил Аурею пальцем. -- Беспомощность. Знаете, может быть в этом и была моя ошибка, -- он пожал плечами, закатив глаза. -- Я думал, что смогу понять мрак, что внутри вас. Думал, что у него есть причина, и попытался эту причину прочувствовать, осознать. Но теперь я вижу, что вы просто-напросто больны. Этот мрак в вас -- это симптом, вы понимаете? Я думаю, что вы должны попытаться прочувствовать меня. Во мне сейчас столько радости!
Аурей прищурился и улыбнулся уголком рта.
Альберт продолжал говорить на небывалом у него ранее душевном подъёме:
-- Не знаю, как получалось у вас, но я обычно представляю, что от моей головы идут... такие... щупальца. Попробуйте это представить, прочувствуйте меня. Прикоснитесь к этой радости, Аурей. Поймите, насколько вы больны. Поймите, насколько вы неправы. Эта ваша беспомощность, причина всех ваших проблем, поймите, что это аномалия, ошибка, аберрация, поймите!
Альберт совсем уже не следил, что нёс его язык, и наговорил он такого, что говорить было строжайше запрещено: любая попытка давления могла спровоцировать агрессию, психоз.
Но Аурей улыбнулся чуть сильнее и ответил так же спокойно, таким же тоном, каким говорил всегда:
-- Я попробую.
Альберт представил. Визуализировал всё, насколько мог. Самое лучшее, что было в его памяти, подстёгиваемое пост-эффектами фанейротима, всё, насколько мог, восторг играющим поутру солнцем, счастье от приснившихся снов с Лин, мысли о том, что беспомощность, так терзающая его самого -- это не беспомощность, это взгляд на себя, на мир, ошибочный взгляд.
В фанейротиновом счастье Альберт видел, всё, что он из себя представляет, перетекает через провода к Аурею, и даже не перетекает, а напрямую транслируется из мозга в мозг через лоб мощными волнами.
Это были белые волны, белая энергия, идущая через провода. Альберт желал, знал, что Аурей поймёт. Прочувствует. Альберт знал, что Аурей не может не понять. Это не то, чему можно сопротивляться, эмпатология работает не с мыслями, она работает с атмосферой, с чувствами, с тем, чему сопротивляться невозможно никогда. Эмпатология работает с подсознательным.
"Доктор", -- представлял себе Альберт слова Аурея, -- "Я... я сделал зло, доктор, простите, я понимаю, что я сделал! Доктор!"
Вот-вот.
Ещё немного.
Секунда ожидания, почти предоргазменного.
А потом настала тьма.
Из комнаты выкачали весь воздух. Альберт вдохнул тяготную душную затхлость. Ощутил во рту тухлую пустоту.
-- Не может быть... -- прошептал он.
Одурманенный фанейротимом в одну долю секунды, уже в другую он ощутил, как протрезвел. Ушла радость. Ушли эйфория и восторг. Аурей сидел перед ним, грустно улыбаясь, такой слабый, покорный и беспомощный.