— Прошу всех встать! — рявкнул Самосудов.
Зал дружно отсалютовал стульями и табуретками, и старший лейтенант колдыбанской милиции, отдав по-военному честь гражданину с юпитером во лбу, четко, как на плацу, рапортовал:
— Товарищ волжский Геракл номер один! Разрешите доложить. Рота ваших соратников, тире волжских Гераклов под номерами два, три, четыре и так далее, всего в количестве ста единиц выстроена и готова торжественно приветствовать вас.
— Приветствуем! — заорала рота Гераклов-резервистов.
— Поздравляем!
— Здравия желаем!
При каждом слове в его адрес растерянный Хлюпиков дергался, как будто его расстреливали в упор.
— Но я… инвалид! — выкрикнул бедняга. — Мне запрещены всякие физические и умственные нагрузки.
— Подумаешь, проблема! — возражали мы. — Всё за вас будут делать сто замов. Вам придется исполнять только представительскую функцию и принять на себя сладкое бремя нашей общей славы. Стойте, как монумент на пьедестале, — вот и вся ваша работа. Можете даже лежать на диване. Тоже как монумент.
— Но мне… в сентябре надо ехать на курорт в Ессентуки, — пропищал болезный. — У меня дача запущенная. Мне вообще некогда.
— Тоже хорошо! — заверили мы. — Значит, вы будете исполнять обязанности героя временно. Месяц. А то и неделю. Может, даже всего пять минут. И не надо оформлять на вас медицинский полис, делать отчисления в пенсионный фонд. Даже без трудовой книжки обойдемся.
— Но у меня фамилия… совсем не героическая! — всхлипнула жертва удивительного колдыбанского почина. — Хлюпиков не может быть славным героем.
— Совсем отлично! — обрадовались мы. — Значит, дадим вам геройский псевдоним. Жигуль Волгович. Или Вольга Жигулевич. Нет, не так. С Самарской Луки — значит, Лука Самарыч.
— Но я… — предпринял было последнюю попытку дезертировать из сонма великих героев сторож-инвалид.
— На пьедестал! — рявкнул хор вторых Гераклов.
Сильные руки подхватили своего вожака, атамана, главаря, предводителя, а по-английски, по-китайски, по-индейски — лидера, шефа, бонзу, вождя племени и т. п. Подхватили и водрузили на старый допотопный табурет.
— Вот он, наш новый колдыбанский супергерой! — возгласил флагманский квартет. — Бесстрашный и благородный спасатель обездоленной эпохи. Без пяти минут легендарный.
— Как пить дать! — возликовал зал. Все ринулись к барной стойке.
— Нет-нет-нет! — истошно завопил Подстаканников. — Это же балаган! Здесь нет Луки Самарыча! Это Еремей Васильевич!
— Я налью вам ваш третий стакан. В долг. До получки. До премии. До скончания веков.
— Вы же умрете, если не выпьете! Пейте на здоровье. Но…
— Просто так. От нечего делать. Не надо безумствовать. Хватит. Остановитесь!
Если откровенно, то, возможно, и надо было остановиться. Москвичи, эллины и даже олимпийские боги остановились бы. И выпили бы просто так. Тем более в долг до скончания веков.
Но… в нас вдруг заговорила кровь предков. Наши деды и прадеды никогда не поднимали третий стакан «от нечего делать». И уж тем более — в знак капитуляции. Третий стакан для истинных колдыбанцев — свидетельство их очередной удивительной победы. И если мы нарушим эту традицию, уйдем от нашей барной стойки (она же — источник истины), как простые бездельники-собутыльники, если мы сдадим нашу удивительную потомственную игру, то что скажут о нас внуки и правнуки?
К тому же на Самарской Луке (ты помнишь, читатель?) верят на слово. В первую очередь самим себе. Мы сказали: вот герой. Значит, это герой. Мы верили в это уже на сто процентов. А может, и на тысячу.
— Здесь и сейчас нет Еремея Васильевича. Здесь и сейчас — Лука Самарыч!
Трудно восстановить, кто произнес эти слова. Может быть, все разом. Но совершенно точно, что вслед за тем грозный милицейский офицер Самосудов расстегнул кобуру и решительным жестом выхватил… Нет, конечно же, не пистолет, которого там сроду не было. Не пистолет, но куда более грозное оружие. В данном случае — десятирублевую купюру. Затертую десятку, которая хранилась в таком удивительном тайнике, очевидно, на самый черный день или же на самый светлый праздник. Затем Самосудов снял и положил на «пьедестал» милицейскую фуражку, одновременно опустив в нее свой заветный капитал.
— Здесь и сейчас — Лука Самарыч! — подтвердил гроза женского отделения бани № 1 Безмочалкин.
Он вынул из своей элегантной сумочки шикарный седовласый парик, который всегда надевал перед входом в женскую помывку, а из парика вытащил свой энзэ. Купюра Безмочалкина была новенькой до хруста. Видать, предназначалась для соблазнения прекрасных купальщиц.