– Я обижусь, Сонечка! – прибегает к крайней, на его взгляд, мере, Павлик.
– Ох, мальчик. – говорю без стеснения. – Ты неисправим! Я действительно давно уже уехала. И давно уже меня нет с вами. Не стоит обижаться – бессмысленно. Я давно уже далеко, Пашенька!
– Ой, – голос Павлика резко меняется. – А чего ты меня вдруг Пашенькой назвала? Раньше так лишь Маринка звала…
Осекаюсь, трясу головой из стороны в сторону. Что вы привязались ко мне все со своей мистикой?! Закрываю глаза, отключаю телефон, успокаиваюсь…
Все сошли с ума и травят меня теперь за нежелание к ним присоединиться.
В ушах стоят нехорошие бабкины завывания, в голове – Павлик/Пашенька, перед глазами – кукольное не Маринино лицо покойницы, в душе – ужасающая ледяная пустота…
/А ты кидай свои слова в мою прорубь/ Ты кидай свои ножи в мои двери/ Свой горох кидай горстями в мои стены/ Свои зерна в зараженную почву…/ – пою в голос, распугивая случайных прохожих.
Предали, оклеветали, неправильно поняли… Ощутив на себе силу вопиющей несправедливости, сижу, раздавленная и по скамеечке остановочной размазанная. Машинки мимо проезжают, пассажиры задних сидений в окошка пялятся. Удивляются: что это Сонечка сидит там, как пришибленная. И не понять им – лощеным, выхоленным, мягкой прослойкой близких и любящих окруженным – тоску мою невыносимую. Дважды за день потеряла подругу! Один раз, когда она умерла. Второй – когда я ознакомилась с ее обо мне мнением.
/ И как у всех, у меня есть друг/ У него на стене повешен круг/ В круге нарисован мой портрет/ Мой друг заряжает духовой пистолет/ Он стреляет в круг, этот круг – мишень / Он стреляет в него каждый божий день/ … у меня миллион друзей/.
Ожидая мечтающего о поездке в город транспорта, я решила не тратить время зря и прочесть тот особо волнительный кусочек Марииных записей, что обращается ко мне по имени. «Хохочи, моя Сонечка» – вот та строчка, что была мною уже видена. Ничего предосудительного я в таком высказывании не заметила, и намеренно читала сначала все остальное, чтоб оставить напоследок светлые минуты окончательного прощания. Вот и попрощались. В одностороннем порядке обменялись любезностями…
«Искрометно хохочи, моя Сонечка, напейся до шепелявленья, затяни под стол кого-нибудь начинающего – ты же любишь юных и не отесанных, – наслаждайся там в тайне от Пашеньки собственной опытностью…» – писала Марина. То ли и впрямь сумасшедшая – не ведала, что творит, то ли придуривалась всю жизнь и никогда меня не понимала и не симпатизировала.
Я представила, что почувствует Павлик, ознакомившись с такими Мариниными обо мне познаниями. Представила, что думают обо мне сейчас те, кто уже видел эти записи… Представила, как Нинель будет громогласно злорадствовать, а Карпуша краснеть за нее и радоваться в душе, что о нем покойница не оставила никакого мнения…
Нет, это слишком! Моя бедная голова этого просто не в силах осознать. Как ты могла, Мариночка? Как могла окунуть меня в такую грязь? Вернее, не так: как могла пасть так низко? Отчего не поделилась со мной своим презрением, не дала возможности оправдаться. За что опозорила?
Острое желание выговориться засосало меня по уши. Оформить в слова свое негодование, доказать абсурдность обвинений. Даже нет! Просто по-детски, по-звериному нажаловаться…
О том, чтоб советоваться с Павликом – хотя он знал Марину, хотя сумел бы понять, как больно мне ее ерничанье – не могло быть и речи. Он, конечно же, моментально замкнется. Марину не осудит, избрав тактику «о таких покойниках – ничего», а меня в душе начнет именно с ее точки зрения оценивать.
И не в том даже дело, что обо мне не слишком лицеприятно отзываются – там, в последних Маринкиных мыслях, обо всех так – с насмешкою, с горделивым всезнанием, с болезненным усердием самоутвердиться за их счет. Я всего лишь одна из многих жертв ее предсмертного злословия, и мне даже льстит немного, что оказалась в сонме важных для Марины особ – ведь не забыта, упомянута. Беда в другом. Не те, совсем не те качества вывела во мне Марина в ведущие. Она как те дети, которые в Макаревиче видят популярного телеведущего, а Бетховена знают, как умного сенбернара из киношки. Чувство справедливости настолько уязвлено во мне, что я совершенно растеряна. Как же можно жить в мире, где ты к людям со всей душой и открытостью, а они – принимают, улыбаются вслух, и осуждают мысленно. А потом – вероятно нарочно, чтоб изменить их мнение уже нельзя было – упрямо забирают его с собой на тот свет, и доносят его до тебя постфактум, предсмертной записочкой…