– Кто дал вам право перебивать эфир?! – кричит Артур. Оказывается, взбучка предназначена не мне, – Черубина говорит, что думает. Мы не собираемся скрывать её мысли и настроения!
Примолкшие, все недоумённо возвращаются в аппаратную. Забавный горбун остаётся мне на растерзание. Невозмутимо повторяю свой вопрос.
– Откуда этот пафос? До эфира вы были настроены весьма скептически, а потом поговорили с моим артдиректором и присмирели. Чем он посадил вас на цепь?
– Здравым смыслом, – хохочет уже пришедший в себя горбун, – Вы ведь и вправду собираете полные залы. Можно ли не уважать ваше творчество после этого?
– Можно, – лезу на рожон я, – Можно, потому что творчество, как сказал Пастернак, это самоотдача. А я отдаюсь не целиком. Я очень многое оставляю внутри маски… Хотите, расскажу, что думаю на самом деле? Хотите, почитаю настоящие свои стихи, не те, что для песен, а те, что изнутри?
– Нет, – паясничает ведущий, – Только посмотрите на неё?! Покорила полмира душевностью, а теперь заявляет, что это были лишь цветочки, и вовсе не душевность… Вы действительно отдаёте себя лишь частями, виной тому – маска. Люди хотят видеть ваши глаза! Но сегодня, я так понимаю, это кончится! Маскарад подходит к концу, дорогие телезрители. Сегодня, после десятиминутного перерыва в нашей программе, несравненная Черубина, внимание, снимет маску! Не отходите от наших экранов…
– Зачем же так долго мучить публику? Вот! – не дав опомниться церберу в аппаратной, пытаюсь стащить маску. От волнения слишком резко схватаюсь за край, слишком рьяно тяну. В маске что-то треснуло, лопнуло и больно заехало мне по скуле огрызком лопнувшей проволоки. Завизжала, перепугавшись. Тот день был для меня критическим и в физиологическом смысле тоже, поэтому на стол моментально извергся кровавый водопадик. Со стороны, как рассказали мне позже, показалось, будто я содрала себе пол-лица. – Здравствуй мир! – кричу, не понимая, – Это я! – бросаю взгляд в зеркало, что за камерой, там окровавленный монстр. – Страшно? – размазываю кровь ладонями, чтобы они запомнили моё лицо,– Будем бояться вместе! Страх расширяет поры! Продиффузируем друг в друга, любимые?
Топоча, как татарское войско, ко мне несутся охранники. Вязать? Нет, спасать. Вид крови пробудил в них инстинкты телохранителей.
– А ещё у меня имеется книга об истории группы! В ней написана вся правда о нас! Не дайте ей затеряться в потоке грамотно околпачивающего пиара…
Это я ору уже в пустоту. На эфирном экране рекламная сбойка.
Комната гудит от моего напряжения. Я жду приговора. Верю, что обрывки слов попали в цель, верю, что зритель увидит, поймёт, затребует… Верю, но, как любой узник перед судом, боюсь окончательного решения. Так Гумилёв, единственный поэт серебряного века, удостоившийся официального суда советской власти (тогда ещё не научились уничтожать без судебного решения), ждал рокового: «Расстрел!» Так Мандельштам, прилюдно влепивший Алексею Толстому пощёчину, и наслушавшийся угроз о жалобах в верха, ждал визита из органов (дождался скоро, но вовсе не по такому ничтожному поводу, а за стихотворение, высмеивающее Сталина, которое читал только в кругу «своих» и совсем не ожидал о нём доноса). Так Андрей Белый, безумно влюблённый в жену Блока, ждал корёжащего мир «Я не ваша!». /До стука в висках,/ до сердца в тисках,/до нервах в бегах,/ до одури…
«А что, собственно, они мне могут сделать? А по какому, спрашивается, праву?» – казённым формулировочкам я обучена, и прячусь сейчас за них, как паспортистка в нашем районном ЖЭКе.
После акта моего своеволия, трансляцию прервали. Сослались на рану гостьи. Гостья, то есть я, пыталась настоять на продолжении передачи. Я столько ещё не сказала! Сейчас, когда тайна Черубины раскрыта, когда никто больше не может повелевать мною, я хочу говорить людям правду… Но меня не слушали. Артур спешно удалился, Лиличка утащила меня в гримёрку, где набросилась на мою кровотачащую ссадину с неестественной заботливостью. Порез действительно получился глубокий. Я всплакнула.
Шрам через всю скулу не слишком радовал…
– Что же ты наделала, глупая! – кошке-Лиличке жаль было терять такую забавную мышку. Игры со мной позволяли ей чувствовать себя живой. Пальчики-льдинки заботливо бегают по моему лицу. Не отталкиваю, потому что приятно и бесполезно, – Теперь, наверное, придётся тебя убить… – она говорила совсем без агрессии, с искренним сожалением и сочувствием. Я ощущала вполне достоверно, что её больное воображение вполне допускало подобный исход и, спроси Рыбка его совета, порекомендовала бы именно убийство. Не от злобы, в угоду красоте сюжета, которую и я когда-то ставила превыше всего. Она всё-таки была совсем сумасшедшей, эта бедная стареющая Лиличка. Сейчас она больше походила на Дункан, чем на Брик. Безумная страсть к собственной уходящей свежести и мучительные попытки остаться блестящей. Не дай вам Бог дожить до сорока лет с сознанием двадцатилетней соблазнительницы… Впрочем, по ласковым заверениям Лилички выходило, будто лично мне в принципе не придётся дожить до сорока лет …