За несколько минут до приезда врачей, Анечка отключилась. Детки-ублюдки сообразили, что светиться им нельзя, и смылись. Придя в себя, Анечка узнала, что если б они не держали тряпки возле раны, то она, может, совсем умерла бы. Но фамилии она всё равно назвала.
Гарик с Лёвой теперь скандалили, пытаясь предвидеть выводы: то ли школу забросит, то ли для всякой шушеры петь перестанет… Врач не дал им ругаться, вызвав Гарика по телефону. Операция прошла успешно, теперь Анечке нужны были больничные вещи.
Лёва поехал за вещами и заодно подбросил нас с Пашенькой к моему дому. Я страшно хотела напиться – идея потопить боязнь своего выдуманного (я так надеялась, что выдуманного), но снова мною проклинаемого дара всё ещё была в силе. Предыдущий коньяк я оставила Гарику, поэтому требовала нового. Пашенька согласился снабдить, но я вдруг застеснялась – это что ж он про меня подумает! Он-то не знает, что вообще-то я пью крайне редко, что просто день у меня сегодня такой… И я долго ещё его от погони за спиртным отговаривала.
В общем, в течение дня думать обо мне что-либо романтическое было совершенно некогда, так что это Пашенька явно преувеличивает, не сказать хуже – нагло льстит.
Только собираюсь высказать ему всё начистоту, как звонит телефон.
– Маринка, тебя! – заклокотала под дверью Масковская. Голос её звучал издевательски бодро и летел как-то по-деревенски: не целенаправленно, а плоско, прорезая колючими лучиками тонюсенький слой пространства. Когда нужно было что-то прокричать, Масковская всегда делала это резво, но тихо.
Ой, как неохота вылезать наружу. Да ещё к такому колючему голосу.
– Маринка! – она уже колотила в мою дверь пухлыми кулачками, – Тебя! Приятный мужской голос! – это она специально. Видела ведь, курва, что у меня молодой человек, вот теперь забавляется, демонстрируя ему его неединственность. Обижаться нет никаких сил, да и грех обижаться на чужое убожество.
– О, выперлась! – комментирует мой выход Масковская, потряхивая своими овечьими завитушками, – Морда смазана, футболка – жопу видно!
– Нет у меня такого места, – отвечаю сдержанно, – Зря вы так!
– Как нет? – смеётся Масковская, – Я ведь вижу… – и шарится любопытным взглядом нереализовавшейся лесбиянки по моим ляжкам.
– А вы не смотрите. Легче будет, – серьёзно советую я и беру трубку.
Когда-то раньше я всерьёз просила соседей позволить мне провести в свою комнату параллельный телефон. Звонят ведь в основном мне. И им меньше беготни, и мне удобно. Отказали.
– Пусть,– говорят, – у всех всё будет одинаково! А то, что это? У тебя будет отдельный телефон, а остальным в коридоре топтаться?
– Так вы и себе тоже аппараты поставьте! – не отставала я.
– А зачем? Нам они на фиг не нужны, – отвечали соседи.
Волкова откровенно смеялась над моими уговорами.
– Я двадцать пять лет пытаюсь эту коммунистическую дурь из их голов выбить, а вы думали вот так вот, вдруг всё получится?
– Ой, Еленочка Сергеевночка, – попыталась уговорить её я тогда, – Ну а может, вы как-то повлияете… Что ж они, «и сам не гам, и другому не дам»…
– Не могу, Мариночка, – серьёзно отвечала Волкова, – Раз большинством голосов решили не разрешать, значит, не разрешим.
И эта женщина что-то говорит про коммунистическую дурь! Я тогда обиделась, окуклилась в своей комнате, неделю ни с кем из них не разговаривала, а потом плюнула. Надоело не разговаривать. Я вообще человек открытый и душевный. Заговорила я с ними снова. Но просить – больше никогда ни о чём не просила. Не люблю зря расстраиваться.
– Я слушаю! – подношу измочаленную чужими прикосновениями трубку к щеке.
– Что же ты, Мариночка, так нас подводишь? – несмотря на внешнюю вежливость, голос звучит далеко не приветливо, высокий такой баритон, отливающий стальными нотками, – Аль забыла, что о встрече с Геннадием договаривалась?
Я не «забыла», я «забила», но говорить об этом, кончено же, не собираюсь.
– А вы кто?
– Я? – сдавленный смешок, – Так, сочувствующий. Не обращай внимание. Думай, что с Геннадием разговариваешь.
В сущности, я действительно неправа. Могла бы и позвонить, предупредить, что не приду.
– Я не смогла, у меня тут ЧП приключилось. В общем, не права, каюсь, – оправдываюсь с явной неохотой в голосе.
– Знаю, что ЧП, а то и не звонил бы. И про пожар знаю, и про сегодняшнюю твою подружку с обрезанными крыльями… Вижу, ты у нас, Мариночка, девушка честная.
Моментально, вскипаю. Даже не понимаю ещё, что именно услышала, но уже ощущаю приступ ненависти к этому спокойно-ироничному голосу. Плюхаюсь на табуретку. Это еще что за новости? Возрождающийся тридцать девятый год? Оруэлловский 1984? Слежка и чужое всезнание? Может, вот к чему была моя паника?