— Я тебе приказываю — открой! Король я или не король?! — слабо пошутил Оболенский.
— Не король. Я выбрала себе другого короля. Это Чингачгук. Вот это мужик! Вот это… Он с тебя скальп снимет. А я за это ему отдамся!
Таня знала, что ранила Оболенского в самое сердце. Она зло улыбнулась, распустила длинные белокурые волосы, затем передумала и опять собрала их высоким узлом, заколола золотой пряжкой. Потом склонилась над зеркалом, поправляя макияж. Вгляделась в отражение — сначала с удивлением, потом с ужасом.
— О боже!.. — прошептала она в панике. — Что же это такое?! О боже!..
Соперничества, тем более с каким-то там циркачом, Оболенский не мог вынести. Вадим Владимирович знал, как понравиться женщине, но это его знание либо немедленно приводило его к цели, либо вызывало легкое отвращение к «войне за телку»…
Конечно, у него с женщинами часто случались недоразумения, размолвки, даже ссоры. Однако Таня Кустодиева была раскрытой книгой, и он прекрасно знал правила ее игры. Можно ввести ее в круг своих знакомых, так называемых «олигархов», — она будет без ума, давно рвется. Можно устроить поездку в Париж. Какая женщина устоит против двухнедельного пребывания на Монмартре?.. Все это, разумеется, он мог сделать, чтобы заслужить немедленное прощение капризной красотки. Но он колебался, не хотел прибегать к таким методам. Это было противно. Он уже и так сделал достаточно — вывел деревенскую лебедушку в «звезды», дал деньги, известность, превратил в первую красавицу страны. А взамен — ни любви, ни уверенности, что даже после Парижа в один из вечеров он не обнаружит в постели Тани какого-нибудь молодого и сильного кобеля — того же Чингачгука. А похоже, так оно и произойдет. И это будет совершенно непереносимо.
«Да и чего ради?» — скривил губы Оболенский. В который раз он повторял себе, что Кустодиева глупа, взбалмошна и не имеет должной выдержки. Он столько времени потратил на ее воспитание, а она до сих пор млеет от высоких понятий, как млеет серая и неотесанная дикарка, которая всю свою жизнь была серой и неотесанной и только что услышала, что есть звезды, и красота, и любовь.
Таня была именно из таких — серых и неотесанных, кто только вчера «вышел из амбара», а теперь вопит на весь мир, что никто, кроме них, не заслуживает ни звезд, ни красоты, ни любви.
«Какой же я идиот!»
Неожиданно для себя Оболенский почувствовал, что ревнует, — стоит перед запертой дверью и ревнует эту потаскуху самым элементарным образом, ревнует и злится… Ведь она его вещь — это он слепил ее из ничего, дал известность, имя, поднял на такую высоту, от которой у нее, видно, закружилась голова.
— Открой, Татьяна! Черт побери! Мне надоело стоять перед запертой дверью. Открой сейчас же, или я ее… Или я тебя… Короче, я не знаю, что сделаю.
К его великому удивлению, в замочной скважине раздался щелчок ключа, и дверь распахнулась. На пороге стояла Таня, обнаженная, с ласковым, таким знакомым телом, но лицо девушки было как каменное — ни улыбки, ни надутых капризно губок — только ужас.
Она втащила Вадима за рукав в спальню, захлопнула дверь и дважды повернула ключ в замке.
— Ну вот, моя кошечка… Я знал, что твое сердечко не выдержит, смягчится. Дай-ка я на тебя посмотрю.
Она была прекрасна. Теперь, после легкой ссоры, она была для Вадима даже желаннее, чем обычно. Просто загляденье, само совершенство.
— Иди ко мне, моя дорогая… Давай обнимемся и все забудем.
Таня отшатнулась от его протянутых рук, прошептала каким-то мертвым голосом:
— Вадик… Я погибаю.
— Что?
— Посмотри, — она включила верхний свет, провела рукой по лицу, груди. — Вот, и вот, и вот тут тоже…
Сначала Вадим ничего не понял, хотел даже поцеловать места, которых касался ее указательный пальчик. Но было в ее голосе и жестах что-то скорбное, отчаянное. Оболенский пригляделся и ахнул.
Ее руки до самых плеч были покрыты мелкими белесыми бугорками и красной сыпью. Из вершинок бугорков сочился желтый гной. То же самое было на груди и, главное, на лице.
Что за ерунда, подумал Оболенский, чувствуя могильный холод в груди. Покраснение кожи, сыпь, гнойные волдыри, которые вот-вот превратятся в язвы…
Лоб его покрылся липким потом, он пошатнулся, схватился за грудь, стараясь унять бешенный стук сердца. Неужели оспа? Холера? Или чума?! Он отступил на шаг и рухнул в кресло. В ушах тонко звенела тишина, прерываемая жалкими всхлипываниями девушки.
— Как?! Когда?!
«О чем это я? Какая разница?.. Факт налицо. А для нее это хуже, чем смерть. Час назад она была королевой красоты, богиней, но вот колесо повернулось — и она рухнула с пьедестала прямо в грязь. А вместе с ней рухнули и все усилия последнего года, все любовно взлелеянные планы, расчеты на прибыль…» Он взглянул на гнойные бугорки на Танином лице, и его чуть не стошнило.