Матвей затолкал все барахло на место, схватил сумку и сделал несколько шагов к машине, надеясь отыскать огнетушитель, погасить огонь и попытаться открыть багажник.
Со стороны магистрали послышался шум мотора. Белая «Нива» медленно ехала вдоль обочины, притормозив недалеко от них. Матвей прищурился, стараясь разглядеть фигуру водителя. И тут грянул взрыв.
Взрыв был жутким, неправдоподобным, словно вырезанным из сериала о гангстерских разборках. Воздух вздрогнул от грохота и жара, как испуганная лошадь. Матвей внезапно оглох, и ему казалось, что вздувшийся пузырь белого пламени растет и ширится в мрачном, угрожающем молчании.
Пламя яростно рванулось во все стороны, превращая перевернутый «Фольксваген» в крошево раскаленного металла, кусков стекла и пластика. Земля содрогнулась от взрывной волны. И вспышка пламени… Световой удар пришелся по глазам, и Матвей рухнул на землю.
Он не слышал, но знал, что над его головой во все стороны летят обломки мотора, изодранные лохмотья стекла и металла, горящий бензин… Матвей зажмурился и прижался к земле, пополз подальше от нестерпимого жара. Из глаз потекли мелкие, жгучие слезы. В горле пересохло, а в голове звенело, как будто кто-то огрел его доской по затылку.
Возле самых зарослей он поднялся, удивленно огляделся. День утратил свой блеск. Он съежился, потемнел, уступая место бушующему пламени.
Матвей взглянул на часы. Стекло треснуло, и стрелки стояли на месте. Время остановилось. Время замерло в неподвижности, притаилось, свернулось вокруг жирных, ленивых клубов дыма, сквозь которые ярились оранжевые языки пламени.
Матвей по-прежнему ничего не слышал. Вокруг стояла болезненная, звенящая тишина. Казалось, все звуки вспыхнули в этом жадном пламени, заметались, охваченные огнем, пока не сгорели дотла и не осыпалась на почерневшую траву горсткой серого пепла. А потом один за другим звуки вернулись. Слышны были взволнованные крики Анны и шум мотора со стороны магистрали. Матвей оглянулся.
Белая «Нива» неторопливо развернулась и на полной скорости помчалась обратно в город. Матвей проводил ее мрачным взглядом, перехватил поудобнее сумку и повернулся навстречу бегущей к нему Ане.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Раньше, в молодости, Бойко очень часто представлял свою жизнь рекой. Вот она течет по равнине — ни резких поворотов, ни порогов, пологие берега поросли травой, вода мутная и словно бы спит в ожидании. Как и любая река, она не знает, в каком направлении, к какой цели стремится, да это ее и не интересует.
Точно так же и жизнь. Каждый день Владимира Семеновича был похож на другой, единственное разнообразие вносила работа. Впрочем, даже самые рискованные сделки в конце концов потеряли для него остроту. Иногда Бойко сравнивал себя с посетителем дешевой столовой, где изо дня в день подавали одно и то же блюдо. А ведь общеизвестно, что не принято каждый день есть одно и то же — от этого пропадает аппетит. С другой стороны, аппетит пропадает и у того, кто слишком дотошно изучает меню. Но река-жизнь текла, и Владимир Семенович плыл по течению, повторяя каждый день вчерашние действия. Наверное, это движение по инерции и научило его точности, которую Бойко ценил среди человеческих добродетелей превыше всего. Он просто носил ее на себе так же, как одежду или обувь.
Он вставал всегда в шесть часов утра, все равно зимой или летом. Мгновенно, как заранее заведенный механизм, просыпался и тут же вскакивал, даже не оглянувшись на постель.
Поднявшись, Владимир Семенович открывал окно, независимо от того, расцветало ли над городом летнее утро или снежная пелена кружилась в неоновом сумраке фонарей. Несколько минут он стоял у окна, занимаясь дыхательной гимнастикой, — именно так, как это рекомендуют медицинские журналы, — и, не засматриваясь на нежный румянец восхода, рассеянно обводил взглядом пустынные берега реки.
В десять минут седьмого Бойко появлялся за воротами своей резиденции в голубом тренировочном костюме. Маршрут его бега всегда был одинаков — вниз по улице, потом через поле и до реки. Пожалуй, эта утренняя пробежка было самое лучшее в его монотонной жизни. Он всегда бежал быстро, энергично, «остро ощущая силу и выносливость своего тела. И так день за днем, каждое утро.
Приятней всего было возвращение, он и сам не понимал почему. Возвращался он не через поле, а напрямик — через лес по еще мягким и влажным от утренней росы тропинкам. В столь ранний час в лесу было еще очень тихо, лишь время от времени шуршала в листве какая-нибудь птица. Этот тихий покой леса каким-то необъяснимым образом передавался ему, даруя ощущение радости и внутреннего мира. Только тут, в лесу, мозг его словно бы незаметно затихал, отстранялся от мелких бытовых проблем, поднимался над суетой текущих дел. Именно в эти минуты Владимира Семеновича больше всего радовали встречи с Профессором. Тот тоже в эти часы бродил по тропинкам со своей неизменной тросточкой. Дальше они шли вместе — беседовали.