Мой собственный опыт критика в этом смысле тоже весьма показателен: я пишу о современной прозе, а отвечают мне в изданиях любого толка по одному и тому же шаблону — рассуждая обо мне («Кокшенева такая-то и такая-то»). Впрочем, это все та же старая «детская болезнь левизны», когда силенок нет ответить, и нужно быстрее приклеить ярлык.
Русский тип критики опирается на органический взгляд. Этот взгляд был характерен для творчества Аполлона Григорьева и упомянутого уже мной Н. Н. Страхова. Он, и только он, мне представляется верным. «Этот взгляд, — писал Страхов, — имеет именно то достоинство, что труднее всех других». Он требует от критика исторической широты и глубинного отношения к традиции (традиция для критика не есть нечто «объективно данное», но всегда личностно-завоеванное). Этот взгляд избегает любой партийной односторонности, поскольку проверяется прежде всего жизнью. Слово «жизнь» было главенствующим в мировоззрении и Григорьева, и Страхова. «Но и сама-то жизнь, по Григорьеву, “есть нечто таинственное и неисчерпаемое”», — пишет современный писатель Н. Калягин. Жизнь в русской критике не противоположна ни творчеству, ни художественному вымыслу, ни «цветной истине» (А.Григорьев), а литература является большим, народным, земским делом. Только презрение нынешней критики к живой жизни ведет ее к жалкому «умению» по своей личной (часто корыстной) прихоти выстраивать литературные списки «великолепных десяток» и вводить под белы рученьки в русскую литературу писателей, к «творчеству» которых без пинцета и без санобработки и прикасаться-то физически и нравственно опасно.
Вместе с тем для русского типа критики есть только одно условие — понимание своего народа; и эта способность понимания вылилась в принцип почвенничества с его боязнью «солгать на народ». Сегодня все иначе: критик потому и «ошибается», что ошибиться рад, ибо свои оценки выдает совершенно в отрыве от народности, подлинности и правдивости литературы, в пылу якобы защиты «общего дела», вся «общность» которого не простирается дальше московской кольцевой дороги. Сегодня нет не только боязни «солгать на народ» или солгать на русского человека, но и собственную ложь можно выдать за «радикальную критику». Настолько радикальную, что гаденькие тексты Вл. Сорокина и Э. Лимонова пытаться печатно утвердить в качество новой «благой вести».
Русская традиционная критика (для меня — консервативное ее направление) никогда не была критикой фразы, никогда не превращала предмет своей речи в риторически-многозначительный эпатаж, типа: «У меня самого родной дядя… — настоящий русский шахид» (В.Бондаренко). Бедный дядя! Совершив подвиг в Великой Отечественной войне, думал ли он, что станет только сиюминутным «аргументом» для эффектного восклицания потомка?!
Нынешний патриотический критик не просто выдает фразы, но свистит — вещает патриотическим сленгом, не видя, не чувствуя (а впечатлительность русского критика всегда была сильна, позволяя сохранять чувство меры), что «метафизическая насыщенность» критических текстов может быть и абсолютно пустой: ну, не сделать «нового мстителя» из Владимира Сорокина, даже если критик цинично уверен, что читатель «не заметит матерных слов» этого непревзойденного авторитета сквернословия, а оценит и запомнит только «метафизические усилия» писателя Сорокина, направленные «против рыжего вице-премьера».
Увы, скорее всего все произойдет с точностью наоборот. Не может быть в русской критике двойной бухгалтерии — черного нала и белого отката. Безбрежный, допускающий нравственный компромисс, патриотизм критики с двойным дном («пусть пишут хоть матом», пусть пишут о любых извращениях, лишь бы выражали протест против рыжих вице-премьеров и продажных чиновников) ничем не отличается от безбрежного либерализма с его волчьим воем о свободе (даже если ради нее, голубушки, и вымрут миллионы). Впрочем, и тут нет ничего нового: в прежние времена «сапоги» были «выше Шекспира», а в нынешние — Сорокин «патриотичнее» постдеревенщиков.