Советский период
Советскую культуру заговора отличал от имперской один простой факт: манихейское деление мира на своих и чужих было органичной частью идеологии большевиков. По сути, это стало частью официальной пропаганды Советского государства и регулярно использовалось в ходе различных политических кампаний для мобилизации населения[172]. Более того, начиная с Гражданской войны ощущение «осажденной крепости», которую стремятся разрушить враги – как внутренние из числа «бывших», так и внешние из капиталистического лагеря, – стало важным фактором внутренней советской политики. Насаждая страх заговора, советские власти пытались создавать не только новый тип общества[173], но даже новые нации[174]. Чрезвычайный комитет и Красная армия боролись против контрреволюции, стремящейся восстановить прежний режим[175]. А в эпоху правления Иосифа Сталина подозрительность и страх заговора проникли уже во все сферы жизни[176]. В представлении властей само естественное создание друзьями, родственниками и знакомыми неформальных связей, чтобы выжить в непростое время социальных перемен, служило доказательством возможности организовать внутрисоветский заговор.
Огромное количество человеческих жертв в годы Гражданской войны, разрушенная экономика, революционные эксперименты по созданию нового общества – все это стало серьезным вызовом как для партийного аппарата, так и для обычных людей. Именно простые граждане испытывали на себе давление ускоренной индустриализации и завышенных требований по выполнению плана. Угроза нацистского вторжения в середине 1930-х только усилила панические настроения в обществе: объяснять естественные производственные поломки чьим-то злым умыслом – вредительством – стало обычным делом. Представление, будто двигатели «сами по себе не ломаются», – яркое свидетельство того, что при Сталине конспирологический способ мышления занял центральное место[177]. В то же время советское руководство считало, что любая попытка ослабить контроль и снизить уровень страха в обществе может привести к тому, что недовольные откажутся подчиняться требованиям государства, а это в непростой геополитической ситуации будет иметь самые тяжелые последствия для режима.
Некоторые ученые полагают, что сталинские репрессии были связаны с глубоко параноидальной личностью советского лидера[178]. Это, безусловно, упрощение, однако столкновения элит при кремлевском «дворе» действительно делали Сталина более подозрительным. Следствием этой подозрительности стала экстремальная жестокость по отношению к старым и новым соратникам, и многих высокопоставленных жертв репрессий не спасла даже их глубокая личная преданность вождю[179]. Стремление к ускоренной модернизации экономики не допускало никакого компромисса и требовало абсолютной лояльности главе государства. В то же время ощущение постоянно плетущихся интриг против режима усиливалось угрозой войны на два фронта, о которой постоянно докладывали разведка и ОГПУ (находившие, в свою очередь, все новые доказательства шпионажа, используя пытки во время допросов). Поэтому страх заговора не был только инструментом социального контроля, Сталин и сам был ему подвержен[180].
В этом смысле «Краткий курс истории ВКП(б)» 1938 г. представляет собой яркий пример активно создаваемой государством культуры заговора и «особого взгляда» большевиков на мир. Спустя 21 год после революции деление мира на своих и чужих, или «других» (империалистов, фашистов и проч.), было узаконено официально, так же как и насилие над оппонентами, несогласными с тем, как развивается режим[181]. Неизбежное усиление противостояния между большевиками и буржуазией по мере развития социализма объясняло, почему в поздние 1930-е внутренние враги стали настолько активны и режим вынужден был устроить чистки. Печально известная 58-я статья УК РСФСР вводила смертную казнь за измену Родине, но главное – из-за ее частого применения против «агентов иностранных держав», «подрывных элементов», «шпионов» и «вредителей» в публичный дискурс вошел словарь конспиролога и создалась атмосфера повседневного заговора. Этому же способствовали и публичные процессы над «врагами народа». И с окончанием 1930-х подобные выражения не ушли в прошлое. В последующих главах мы увидим, как некоторые из этих терминов будут вновь использованы в теориях заговора уже в XXI в. в отношении врагов путинского режима.
172
См., например: Bonnell, V. (1999). Iconography of power: Soviet Political Posters under Lenin and Stalin. Berkeley: University of California press.
174
Баберовски И. Враг есть везде. Сталинизм на Кавказе. – М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2010.
176
Fitzpatrick S. (2000). Everyday Stalinism: Ordinary Life in Extraordinary Times: Soviet Russia in the 1930s. Oxford: Oxford University Press; Goldman W. (2011). Inventing the enemy: Denunciation and Terror in Stalin’s Russia. Cambridge: Cambridge University Press.
177
Rittersporn, G.T. (2014). Anguish, Anger, and Folkways in Soviet Russia. Pittsburgh: University of Pittsburgh Press.
178
Robins, R.S., Post, J.M. (1997). Political Paranoia: The Psychopolitics of Hatred. New Haven and London: Yale University Press; Rhodes, E. (1997). Origins of a Tragedy: Joseph Stalin’s Cycle of Abuse.
179
Khlevniuk, O. (2009). Master of the House: Stalin and his inner circle. Yale: Yale University press; Хлевнюк О. Сталин. Жизнь одного вождя. – М.: Corpus, 2019.
180
Harris, J.R. (2015). The Great Fear. Stalin’s Terror of the 1930s. Oxford: Oxford University Press.
181
Halfin, I. (2001). The Demonization of the Opposition: Stalinist Memory and the ‘Communist Archive’ at Leningrad Communist University.