Проблема атрибуции наполнилась новым содержанием в советскую эпоху. Во-первых, потому что, начиная с конца 1920-х годов, в печать в массовом порядке пошли произведения, созданные в технике так называемой «литературной записи» (то есть подписанные реальным человеком – например, знатным рабочим, полководцем, деятелем политики, бизнеса или культуры, – но не написанные им самостоятельно, а лишь записанные с его слов или по материалам, им предоставленным, – здесь классическими следует признать случаи с авторством «Малой земли», «Возрождения» и «Целины», за которые Ленинскую премию получил Леонид Брежнев, или автобиографических книг, будто бы надиктованных Борисом Ельциным). Во-вторых, потому что в ряде случаев авторы, чье появление в печати было исключено, вынуждены были идти на подлог, публикуя свои произведения под именами, которые добровольно предоставляли им их друзья, чье положение в литературном мире было более устойчивым (примером здесь могут служить некоторые переводы, подписанные именем Анны Ахматовой, или переводы, которые Юлий Даниэль, вернувшись из лагеря, печатал под именами своих друзей). И наконец, в-третьих, потому что распространилась практика, когда автор писал произведения по оплаченному заказу и соответственно под именем другого лица, нуждавшегося по тем или иным причинам в приобретении и/или упрочении собственного писательского статуса. Здесь чаще всего рассказывают о мастерах так называемой «секретарской» литературы, прибегавших к услугам «литературных негров», и о представителях литературы народов СССР, которые таким образом покупали себе авторство произведений, всецело созданных их «переводчиками», так что вопрос об авторстве мог рассматриваться уже как специфически частный случай вопроса о плагиате.
Тем не менее из сугубо академической (или моральной) проблемы в проблему гражданского права атрибуция превратилась только в 1990-е годы, когда роль правообладателя стали присваивать себе издатели и либо под одним и тем же именем появлялись (появляются) произведения разных авторов, либо произведение, подписанное одним именем, оказывалось (оказывается) результатом коллективного творчества, где одно лицо выдвигает сюжетную идею, другое – сочиняет основной массив текста (или часть его), третье – берет на себя диалоги, а четвертое – пейзажи или, предположим, эротические сцены. Мир коммерческой литературы постоянно порождает сплетни, слухи и предположения о том, кому «на самом деле» принадлежит авторство того или иного сериального проекта или произведений, составляющих этот проект. Причем, поскольку на практике вопрос об авторстве ныне интерпретируется как строго охраняемая (в том числе и контрактами) коммерческая тайна издателя, слухи такого рода приобретают гласное подтверждение лишь изредка – когда функции филологической экспертизы и сертифицирующей инстанции приходится брать на себя суду. Среди наиболее известных случаев такого рода – многолетняя тяжба вокруг романов «Журналист для Брежнева» (1982), «Красная площадь» (1983) и др., которые при первых публикациях были подписаны именами Эдуарда Тополя и Фридриха Незнанского, лишь недавно (20.02.2004) увенчавшаяся судебным постановлением о том, что единственным автором этих произведений следует считать Э. Тополя. Достоянием гласности стал также приговор суда, удостоверивший принадлежность криминальной серии «Я – вор в законе» не Евгению Сухову, чье имя стоит на обложках книг, а коллективу авторов, передавших свои права издательству «АСТ-Пресс».
См. АВТОР; АВТОР ФАНТОМНЫЙ; КНИГГЕР; КОММЕРЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА; МЕЖАВТОРСКАЯ СЕРИЯ; СКАНДАЛЫ ЛИТЕРАТУРНЫЕ; СОАВТОРСТВО
АУТИЗМ И КОММУНИКАТИВНОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ
Если попытаться поместить эти понятия в соответствующие им смысловые гнезда, то с аутизмом, вне сомнения, окажутся связанными замкнутость и общественная пассивность, погруженность в свой внутренний мир и отстраненность от окружающей действительности, может быть даже мизантропия, ибо человек, отказывающийся от общения со своими современниками, вряд ли высокого о них мнения. И наоборот – коммуникативность с очевидностью влечет к активности и любознательности, инициативности и общительности, стремлению поделиться с людьми своими мыслями, своим настроением, жизненным опытом. Сталкиваясь с сочинениями аутистов, мы, как правило, говорим об их глубине, но и о сложности, обычно даже о переусложненности и темности, требующей от читателя встречного труда души, готовности и подготовленности к (изнурительной подчас) дешифровке авторского месседжа. Тогда как книги, отмеченные высоким уровнем коммуникативности, общедоступны, как Художественный театр времен Константина Станиславского и Владимира Немировича-Данченко. Их авторы ценят художественную ясность и понятность, стремятся завладеть нашим вниманием, ибо говорят они не сами с собою, не с Богом или иными провиденциальными собеседниками, а с читателями, и говорят о том, что нам, читателям, близко и интересно.
Судить о том, какой склад авторской личности «лучше», – занятие столь же неблагодарное (и пустое), как и выбирать между типами темперамента или рассуждать о достоинствах интроверта в сравнении с экстравертом. Какими писатели родились, такими мы их и принимаем, вполне отдавая себе отчет в том, что литература как раз и живет сопряжением, а нередко и противоборством этих разноориентированных тенденций. Причем ареной конфликта может оказаться душа художника, в которой в одних случаях побеждает импульс к самопогружению в глубины личного «Я», а в других, напротив, зреет совсем иной порыв: «Мне к людям хочется, в толпу…» (Борис Пастернак). И имя этого поэта, прошедшего долгий путь к неслыханной простоте и открытости «Стихов из романа», здесь столь же уместно, как и имя Александра Пушкина, двигавшегося, как все мы помним, в прямо противоположном направлении: от предельно коммуникативной поэзии 1820-х годов к затемненным и переусложненным, «закрытым», как полагали современники, стихам предгибельных лет. Это понятно, как понятно и то, что одни типы и даже жанры словесности в сродстве с аутизмом, а другие, наоборот, с установкой на коммуникативность. Скажем, деятельность в сфере массовой или миддл-литературы заведомо исключает художественную аутичность, куда более уместную в медитативной лирике или философской эссеистике. И спору нет, что аутисты не вправе рассчитывать на популярность своего творчества (публика будет к нему, в лучшем случае, почтительно равнодушна), тогда как гении коммуникации могут стяжать столь массовый успех, что он отраженным светом привлечет читательское внимание и к произведениям с отчетливо выраженной аутичной доминантой.
Так, в частности, произошло в 1960-е годы, когда на первые роли в литературном спектакле вырвалась эстрадная поэзия (Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко, Роберт Рождественский), авторская песня (в диапазоне от Булата Окуджавы до Владимира Высоцкого), исповедальная проза (Анатолий Кузнецов, Василий Аксенов, Анатолий Гладилин), драматургия Виктора Розова, Александра Володина, других «вкладчиков» в репертуар театров «Современник» и на Таганке. Собственно художественная ценность произведений этих авторов с тех пор многократно ставилась под сомнение, но… Вряд ли кто станет спорить с тем, что им удалось, во-первых, создать столь «удивительно мощное эхо» (Леонид Мартынов), что на его фоне громко прозвучали и голоса гораздо более аутичных Беллы Ахмадулиной или Юрия Казакова, а во-вторых, удалось обеспечить такой уровень общественной заинтересованности в литературе, что период хрущевской «оттепели» и теперь, вопреки всем сомнениям, воспринимается как пора бурного и плодоносного цветения.
И наоборот – наши дни, когда резкий сдвиг авторов качественной поэзии и прозы в сторону аутизма оттолкнул читателей к литературной и внелитературной «попсе», в объятия как переводной, так и отечественной массовой словесности. Можно, разумеется, дискутировать о том, что здесь первично: согласный (и такое впечатление, что согласованный) уход наших лучших писателей в свои демонстративно закрытые для непосвященных внутренние миры или невнимание публики, побуждающее уносить, – как сказал бы Валерий Брюсов, – «зажженные светы» в аскетически бедные, зато уютные «пещеры». Можно, – вслед, например, за Максимом Амелиным, – утверждать: «Поэзия вернулась в свои берега, обратилась к истинному своему предназначению. Ее коммуникативная функция ныне ничтожна, и – слава Богу!» Все можно, «и, наверное, это хорошо, что поэзия так сопротивляется духу стандартизации и “раскультуривания”», – заметил Владимир Новиков. Но при этом он же в «Романе с языком» не Евгения Евтушенко даже, а Эдуарда Асадова с явственной симпатией назвал гением коммуникации: «В нее с ним вступали на моем веку сначала мои одноклассницы, потом мои ученицы, а также совсем недавно одна студентка пятого курса, которой прогрессивные преподаватели безуспешно впаривали Пастернака с Мандельштамом, призналась мне как-то, стыдясь блеска в глазах, что Асадова как первую любовь никогда не забудет».