Иван Крылов
Сломанные крылья
Меня всегда восхищала крыловская личность как изумительная смесь всех русских национальных качеств. Невероятная физическая сила в сочетании с такой же фантастической ленью – ведь именно Крылов-лентяй первым описал обломовский тип и, конечно, срисовал его с себя. Невероятная, истерическая храбрость, а иногда и просто прекрасная храбрость, когда стенка на стенку, например, – и патологическая трусость при виде малейших репрессивных знаков со стороны правительства. Блистательное остроумие – и удивительная медлительность: никто не ждет крыловских внезапных точечных выпадов, потому что все привыкли, что Крылов вечно дремлет, хотя сквозь эту дремоту он прекрасно все слышит. Блистательный прозаический дар – и громкая слава исключительно в качестве поэта, причем поэта-басенника. Членство в Обществе любителей российской словесности, в «Беседе», архаизм большинства воззрений – и новаторство методов, дружба с Пушкиным. Абсолютная лояльность к правительству (не случайно же Николай I говорил: «Вот бы все такие были академики, как Крылов») – и абсолютная же, глубоко затаенная неизменная ненависть к этому правительству (думаю, никто так сильно не ненавидел правительство, потому что никто так хорошо его не понимал).
И есть еще одна главная, удивительнейшая крыловская черта: как всякий настоящий русский мудрец, он с неизбежностью напарывается на неприятности в самое благоприятное, самое либеральное время: во времена более или менее жесткие, невегетарианские и его готовы терпеть, и он умеет прятаться, но стоит произойти хоть какой-то оттепели, как Крылов высовывает нос – и тут же первый по этому носу и получает. И на всю свою жизнь этот урок запоминает.
Крылов, родившийся в 1769 году, главный прозаический подвиг своей жизни, сатирический журнал «Почта духов, или Ученая, нравственная и критическая переписка арабского философа Маликульмулька с водяными, воздушными и подземными духами», свершил в двадцатилетнем возрасте. Представить это практически невозможно, особенно если учесть, что он никакого систематического образования не получил. С раннего детства любимым своим развлечением он полагал кулачные бои и часто выходил победителем над взрослыми, будучи еще подростком, – вот уж чем его бог не обидел, так это физической силой и выносливостью. И не зря князь Вяземский говорил, что постигает величие русского духа только при виде того, сколько Крылов может сожрать.
Но при всем при этом – полное отвращение ко всякому учению, можно сказать, аграфия – в том смысле, что он так никогда и не выучился грамоте. Этот академик по разряду изящной словесности писал с совершенно детскими ошибками. Но чтение было его главной страстью. Читал и мечтал он очень много, этим особенно нравился Пушкину – праздной, прекрасной мечтательностью: долго сидеть и размышлять, «А что будет через триста лет?».
Крылов прекрасно знал нравы матушки Екатерины, потому что служил в Кабинете Ея Величества, куда был пристроен и где занимались личными делами, личной собственностью государыни, разбором прошений, лично ей направленных, – это и есть тогдашний вариант администрации президента. Крылов был сотрудником этого ведомства на мельчайших должностях переписчика. Он, собственно говоря, канцелярская крыса, хотя и совершенно безграмотная.
Но именно хорошее знание процессов российского судопроизводства, процессов обжалования и переобжалования и беспрерывного русского кляузничества – всё это во многом дало ему материал для «Почты духов». Так получилось, что в России очень любили разоблачительные тексты стилизовать под арабские сказки. Это, конечно, пошло с Вольтера. Но как только на Русь пришла «Тысяча и одна ночь», в разных переводах, в кусках, во фрагментах, сначала с французского, естественно, – выяснилось невероятное сходство между миром арабской сказки и российской повседневной бюрократии.
Мир арабской сказки – это мир сладострастия, сластолюбия и жестокости. И точно так же и российский мир, во всяком случае как изображает его Крылов, – это мир бесконечно изысканного наслаждения, сплошного сахара, вольготных и фривольных похождений и страшного зверства. Крылов еще в первой части «Почты духов» из задуманных трех (а написал он две) формулирует главный закон российского чиновничества: чиновник есть человек, который должен воровать и может воровать сколь угодно; он не стеснен ни нравственными, ни юридическими критериями. У Василия Капниста, правда, чуть позже: