В гротескном мире Гоголя высокое и низкое, значительное и мелкое меняются местами, поэтому «незначительная» деталь может стать главной в портрете. Гоголь редко описывает глаза героев, хотя традиционно именно глаза являются смысловым центром портрета: через них как бы говорит душа героя. Например, в «Герое нашего времени» М.Ю. Лермонтовспециально останавливается на описании выражения глаз Печорина: «Во– первых, они не смеялись, когда он смеялся! – Вам не случалось замечать такой странности у некоторых людей?.. Из-за полуопущенных ресниц они сияли каким-то фосфорическим блеском, если можно так выразиться. То не было отражение жара душевного или играющего воображения: то был блеск, подобный блеску гладкой стали, ослепительный, но холодный…» [121]Когда Гоголь описывает портного, Петровича, он фокусируется на совершенно неживописной детали – ногте большого пальца ноги: «И прежде всего бросился в глаза большой палец, очень известный Акакию Акакиевичу, с каким-то изуродованным ногтем, толстым и крепким, как у черепахи череп» [122]. Хотя фокус восприятия мира настроен на мельчайшие детали, портрет героя ускользает от нас, зато в нашем воображении возникает экзотический образ черепахи (повторение звуков «ч» и «п» помогает сосредоточиться на этом образе). Другим примером лжепортрета в «Шинели» является изображение генерала на крышке табакерки, проткнутое пальцем и заклеенное бумажкой. Этот портрет появляется несколько раз, и таким образом какой-то неизвестный, не имеющий лица генерал обретает вес на страницах произведения: в гротескном гоголевском Петербурге чин важнее души, лица.
Портреты героев Гоголя часто напоминают изображения кукол, а в «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» лица героев вообще сравниваются с редькой и как самая заметная часть лица выделяется нос, напоминающий сливу. Разница между героями оказывается иллюзией: «Голова у Ивана Ивановича похожа на редьку хвостом вниз; голова Ивана Никифоровича на редьку хвостом вверх» [123]. В «Мертвых душах» «зеркалом души» становится мертвое тело: только глядя на бездушное тело прокурора, герои осознали, что у него была душа.
Портреты в произведениях Гоголя напоминают маски: они создают условный образ. Часто более красноречиво говорят о его героях их вещи, детали быта. В «Мертвых душах» аккуратно расставленные на подоконниках горки выбитой из трубки золы говорят о бесполезности, бессодержательности жизни Манилова. Часы Коробочки, издающие шипение, а потом такой звук, как будто бьют по разбитому горшку, подчеркивают ее тупость. Шарманка Ноздрева с перепутанными мелодиями, с дудкой, после завершения музыки продолжающей издавать звуки, подобна его вздорному, непредсказуемому характеру («много шума из ничего»),
В произведениях Гоголя не найти детального изображения чувств, мыслей человека. Многообразие созданного писателем предметного мира, тактильных, вкусовых, обонятельных ощущений оттеняет обезличенность, пустоту внутри его героев. Но не только мир, созданный Гоголем, находится в дисгармонии. Трагический конфликт разворачивался в душе самого писателя: в нем боролись верующий человек, ужасающийся при взгляде на мир, населенный мертвыми душами, и жизнелюбец, гурман, который наслаждался простыми, земными радостями, красками, ароматами и звуками.
Столь же острый конфликт между художником и философом происходил в душе Л.Н. Толстого.Об отношении к этому конфликту большинства почитателей творчества Толстого писал В.В. Набоков в своих «Лекциях по русской литературе»: «Так и хочется порой выбить из-под обутых в лапти ног мнимую подставку и запереть в каменном доме на необитаемом острове с бутылью чернил и стопкой бумаги, подальше от всяких этических и педагогических „вопросов“, на которые он отвлекался, вместо того чтобы любоваться завитками темных волос на шее Анны Карениной. Но это невозможно; Толстой един, и борьба между художником, который упивался красотой черной земли, белого тела, голубого снега, зеленых полей, пурпурных облаков, и моралистом, утверждавшим, что художественный вымысел греховен… шла в одном и том же человеке» [124]. Детали портрета, на которых фокусируется писатель, как правило, раскрывают характер героя, его вкусы, социальную принадлежность, но завитки на шее Анны Карениной не столько раскрывают что-то в ее характере, сколько передают мироощущение Толстого, его восхищение красотой мира, женщины. По мнению Набокова, конфликт художника и философа, по большому счету, был продуктивен: духовная зоркость (стремление к истине, глубокий анализ своего внутреннего мира) и очень чувственный, острый взгляд на мир в конечном счете в произведениях Толстого органично соединялись. Толстой так ясно представляет не только, что думают его герои, но и как они выглядят, что на протяжении развития действия его огромных по объему романов появление любого персонажа сопровождается изображением его индивидуальной манеры поведения, определенных особенностей внешности. В то же время Толстой показывает, как под влиянием внутреннего состояния изменяется облик человека. Пьер в плену осознает, что не нужда, а излишество делает человека несчастным, и его готовность избавиться от всего лишнего в своей жизни, сделать ее духовно более естественной, здоровой подчеркивается изменениями в его внешности: он теряет лишний вес, становится физически крепче. Толстой сравнивает внешность Марьи Болконской с расписным, резным фонарем, чья красота видна, когда он освещается изнутри: свет ее души проникает прежде всего через глаза, поэтому у некрасивой Марьи они прекрасны. Толстой отмечает хорошее выражение ее глаз, когда она не думает о себе. Ее лучистые глаза потухают, когда она чувствует себя оскорбленной, как, например, во время сватовства Анатоля. Любовь к Николаю Ростову наполняет ее глаза светом, она становится привлекательной, и он влюбляется в ее лучистые глаза. Об изменении мировоззрения князя Андрея Болконского говорит его взгляд. Так после Аустерлица и смерти жены его взгляд «потухший, мертвый» [125]. Любовь к Наташе преображает князя Андрея: «с сияющим, восторженным и обновленным к жизни лицом» [126]сообщает он о своих чувствах Пьеру. После измены Наташи Болконский озлобляется и внешне становится похожим на своего не умеющего прощать отца. Перед смертью, когда начинается его «пробуждение от жизни» [127], вид у Болконского ребяческий (уподобляя умирающего человека ребенку, Толстой иллюстрирует свою мысль о том, что смерть – не конец, а, возможно, начало новой жизни).
Детали интерьера в произведениях Толстого создают очень естественный, реалистичный фон, при этом часто такие детали несут глубокий смысл. Так лесенка, с которой упал главный герой повести «Смерть Ивана Ильича», является важным символом. Цель жизни Ивана Ильича – движение вверх по карьерной лестнице, но по иной, духовной лестнице он движется вниз (вспомните описанный в Библии, в видениях Иакова, образ лестницы, по которой восходят ввысь ангелы, «Лествицу» Иоанна Лествичника – этот символ часто встречается в русской иконографии).
Погружаясь во внутренний мир человека, Толстой также максимально детализирует его, передавая во внутреннем монологе малейшие повороты мыслей, ощущений, чувств, прослеживая сложный путь духовных изменений во внутреннем мире своих героев. Его манеру изображать внутренний мир героев И.Г. Чернышевский назвал «диалектикой души»:«Психологический анализ может принимать различные направления: одного поэта занимают всего более очертания характеров; другого – влияния общественных отношений и житейских столкновений на характеры; третьего – связь чувств с действиями; четвертого – анализ страстей; графа Толстого всего более – сам психический процесс, его формы, его законы, диалектика души, чтобы выразиться определительным термином» [128].
121
Лермонтов М.Ю. Герой нашего времени // М.Ю. Лермонтов. Сочинения: в 2 т. Т. 2. М„1990. С, 494.
123
Гоголь Н.В. Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем // Н.В. Гоголь. Сочинения: в 2 т. Т. 1. М., 1965. С. 392.
124
Набоков В.В. Лев Толстой. «Анна Каренина» // В.В. Набоков. Лекции по русской литературе. М., 1996. С. 223.
128
Чернышевский Н.Г. «Детство и отрочество». Сочинение графа Л.Н.Толстого. «Военные рассказы» графа Л.Н. Толстого // Л.Н. Толстой в русской критике. М., 1952. С. 93.