В. В. Стасов
Русская музыка в Париже и дома
М. г. Мне пишут из Парижа, что Падлу, известный учредитель общедоступных концертов (Concerts populaires), давал недавно несколько и русских сочинений: один раз увертюру Чайковского «Ромео и Джульетта», другой раз — «Камаринскую» Глинки. Обе пьесы были страшно ошиканы и освистаны. Я тотчас же подумал про себя: вот как туго двигаются вперед французы! Прошло 30 лет с тех пор, как Глинка и Даргомыжский, вообразив себе, что их сочинения могут понравиться в Париже, возили их туда с собою, исполняли в концертах и претерпевали жесточайшее фиаско. С тех пор сколько у нас воды утекло, воды самой грязной; сколько у нас народилось целых поколений, начинающих как будто бы что-то и понимать в музыке, а французы — ни с места, все при прежнем своем Верди, все при прежней своей Патти, и дальше ни с места. По крайней мере утешительно хоть то, что русские композиторы перестали ласкать себя какими-то удивительными надеждами, не хлопочут уже более о том, чтоб просвещать французов по музыкальной части, и если их пьесы все еще исполняются и ошикиваются в Париже, то не они уже в том виноваты, не они их туда тащат, а сами французы, немногие из тех, что несколько более отесаны, стараются показать своим соотечественникам что-нибудь другое, кроме все одной и той же убогой итальянщины.
Но вот вопрос: как быть со здешними нашими «французами», которые, пожалуй, и здесь родились, и русскими числятся, а по вкусам музыкальным, по вкусам своим, по отчаянному непониманию всего, что выходит за пределы итальянщины или старинных объедков музыкальных, любого парижанина за пояс заткнут? Ведь послушать их, никакой новой русской школы музыки нет, да и быть не должно. Правда, усилиями долгих лет дело дошло до того, что они уже более не насмехаются постыдным образом над Глинкой, как тургеневские Потугины прежнего времени, и даже милостиво допускают, что Глинка был человек, не лишенный дарования: но дальше этого они уже не согласны итти и затыкают себе уши на все, что появилось на свет после Глинки. Положим, не век же так дело останется: придут времена и получше, но та беда, что ждать-то приходится очень долго. Если понадобилось 30–40 лет на то, чтобы Глинку признали, — Глинку, одного из величайших гениев всей художественной истории, то сколько же времени понадобится на то, чтоб понять и признать таких людей, которые и сильно талантливы, но все-таки не одарены гением Глинки? Или уже лучше разом похерить всех этих талантливых людей — не надо их, дескать, нам, с нас довольно одного и Верди? Да, пожалуй, на это с удовольствием тотчас же согласились бы все эти (??) гг. Лароши, Ростиславы, Соловьевы, Званцевы, Карцевы и все, как их там зовут, со всеми их последователями и придакивателями, точно так же, как в свое время с удовольствием согласились бы похерить Глинку тогдашние Лароши, Ростиславы, Соловьевы, Званцевы и Карцевы — это поколение никогда не переводится. Но как быть тем, кто к их прекрасной компании и к их прекрасным понятиям не принадлежит; кто способен немножко посветлее и побольше понимать в новой музыке?
Мне кажется, надо только бодро итти вперед и делать свое дело — все остальное придет само собою, потихоньку и понемножку. Нечего хлопотать о том, чтоб композиторы спускались до понятий публики: таким способом можно добраться до одного — до стоячего болота, да и какой же композитор на это согласится, кроме разве самых плохих или продажных? Пусть сама публика старается расти и подниматься до вышины талантливых людей, идущих вперед и не желающих повторять зады.
В прошлом и нынешнем году мы имели не раз перед глазами образчики того, как большинство публики мало способно сразу понимать талантливость опер, симфоний, увертюр и романсов новой русской музыкальной школы. На днях повторилось то же самое и в зале дворянского собрания, в концерте Русского музыкального общества: была ошикана, целою значительною фракциею публики, 2-я симфония г. Бородина, одно из самых могучих и капитальных музыкальных созданий нашего века. Какой же из этого вывод? Только тот, что все эти вещи слишком мало и редко у нас даются. Нельзя ожидать от публики слишком большого развития. Надо, чтоб публика слышала их чаще и больше, — она к ним привыкнет и тогда, полюбив их и раскусив их, наконец, просто верить не захочет, что было когда-то время, когда можно было не понимать и не любить таких чудесных, таких простых, светлых и высокодаровитых вещей. Она просто хохотать будет. Кто знает, когда-нибудь очередь дойдет даже и до Парижа и нынешние свистки покажутся каким-то непостижимым идиотством.
1877 г.