— Айрик, ну хоть вы объясните мне, что плохого в том, что я села в мотоцикл Рубена? Мама почему-то сердится, — сказала она, пытаясь улыбкой смягчить свои слова. — Честное слово, ведь смешно же на такие вещи обижаться!
Мисак усмехнулся, похлопал ее по плечу.
— Ты иди. К себе иди, я скажу.
Елена в недоумении покачала головой и поднялась наверх. Мисак подошел к жене, чистящей к обеду фасоль.
— Слушай, ты что это глупости болтаешь? Что тут такого страшного, если Рубен подвез ее? Ты что, Рубена не знаешь? Уважаемый всеми человек, отец троих детей. Да еще друг нашего сына.
— Рубена знаю, — сердито оборвала она, — вот ее не знаю! Всего два месяца, как приехала, уже юбку задрала до самого пупка, чужому мужчине напоказ, да еще раскатывает по всему селу!
— Послушай, хватит плясать под дудку сестры, зря не наговаривай на девчонку, грех это. Мне сейчас Рубен сам сказал, что еле уговорил ее сесть на мотоцикл.
— Я не наговариваю, я говорю то, что мы вдвоем видели своими глазами вот в это окно, — Марьям показала на окно, выходящее во двор. — Может, ничего и не случилось, но если сегодня не сказать, завтра село будет тебе же вслед пальцем показывать и в ладоши хлопать! Я за сына своего боюсь. Не для того я растила его, чтобы потом его доброе имя втаптывали в грязь. Ишь какая, она еще вздумала тебе жаловаться! Я ей покажу, как нас ссорить!
— Да не жаловалась она, ты же видела, я сам услышал ваши голоса и заглянул.
Но Марьям, что называется, закусила удила…
— Мы тоже были снохами, тоже пришли в чужой дом, твои покойные родители… или ты забыл те дни?.. Заставляли меня мыть им ноги, а воду пить! Посмела бы я тогда хоть слово жалобы пикнуть. Да и кому жаловаться было? Я не смела не то что кусок хлеба взять без позволения старших, а слово вымолвить.
— Послушай, пойми же ты наконец, что времена нынче другие! Э, да что там толковать! — махнул рукой Мисак. — Ты же не свои слова говоришь!
— Как это не свои? А чьи же?
— Твоей сестры, вот чьи!
— Вот-вот, она давно уже у вас бельмом в глазу! А с того дня, как приехала эта… эта… — Марьям вовремя остановилась, сообразив, что скажет лишнее, — дай вам волю — вы мою сестру из дома выгоните, побираться заставите, с протянутой рукой ходить по деревне!
…Елена металась в своей комнате, заламывая руки и невольно прислушиваясь к голосам, доносившимся снизу. Она не понимала, что же все-таки произошло, лишь догадывалась, что речь идет о том, зачем она села на мотоцикл бригадира Рубена.
Елена снова прислушалась. Слов она разобрать не могла, но по тому, как с нарастающим ожесточением звучали голоса, поняла, что скандал разразился не на шутку. Она уже жалела, что невольно втянула свекра в этот разговор. Боясь уже не за сегодняшний день, а за завтрашний, послезавтрашний и все последующие за этим дни. Она не представляла, так ли начинается извечная война между снохой и свекровью, но знала, что конца ей не бывает, и страшилась, что с ними произойдет то же самое, что с этой минуты в доме мира уже не будет, и, чтобы этого не случилось, она готова была вернуться и просить у свекрови прощения, хотя понятия не имела, за какую провинность… Уже вышла на балкон, уже подошла к лестнице, но вдруг остановилась, испугавшись, что своим благим порывом может, сама того не ведая, подлить масла в огонь, а тогда его нельзя будет уже погасить ничем. Но извиниться все-таки надо, и сегодня же, до прихода Арсена, иначе будет поздно — мать или тетка могут наговорить ему лишнего; он вспылит и совсем испортит дело.
Часа за два до прихода Арсена Елена решила, что в доме все несколько успокоилось и уже можно заговорить со свекровью в надежде, что ее шаг к примирению будет понят и принят. Для храбрости она толкнула пальцем Машку, стоящую на подоконнике. Машка тренькнула, повалилась на бок, снова тренькнула и встала, малость покачалась на месте, как бы испытывая собственную устойчивость, и наконец замерла с лукавой улыбочкой на мордочке. Елена спустилась. На кухне свекрови не оказалось. Она прошла в комнату, но и там ее не было. Елена вышла, обогнула дом и увидела всех троих: свекра, свекровь и тетку Ануш. На траве был расстелен домотканый разноцветный ковер, точно такой же, какие стирали женщины утром на речке. Они сидели на ковре, а перед ними возвышалась горка крупного зеленого перца — ядреного и острого, как пламя.
Утром, когда свекор принес целый мешок, Елена даже удивилась, что бывает такой перец. Сейчас женщины перебирали его — самые крупные и сочные пойдут на засол, остальные повесят сушить.
Сестры о чем-то вполголоса разговаривали. Однако, едва увидев Елену, они тотчас умолкли, насторожившись, впрочем, не прерывая работы и неумело делая вид, что не замечают ее, да и не заботясь о том, чтобы это выглядело правдоподобно, потому что не заметить Елену было невозможно — до нее было не более десяти шагов.