Вася с опаской поглядывал на спидометр: стрелка порой клонилось вправо до критических отметок, и, наконец, урезонил:
– Ты всегда так быстро ездишь? Мы вообще-то успеваем.
– Я не смотрю на спидометр, а еду по дорожной ситуации, по ощущениям управляемости. Смотрю на стрелку, когда запищит антирадар. И успеваю сбросить скорость до встречи с сине-зелеными братьями.
– Рисковая ты!
– Нисколечко не рисковая. Все просчитано, обосновано и под контролем. Расслабься и получи удовольствие от быстрой езды. Вот сейчас мы взлетим на пригорок, а дальше достаточно резкий спуск, чтобы появилось ощущение, как будто проваливаешься в воздушную яму. Не успеет пройти это ощущение – снова подъем. Снова пологий склон, на который будем взбираться, резко ускоряясь. На вершине убираю ногу с газа и ставлю на нейтраль – машина летит, как перышко. Я иногда ору от удовольствия! Хочешь, попробуем вместе? Дорога сухая – можно разогнаться до офигенной скорости, взлететь на гору, как на трамплин, а дальше ощутить ускорение свободного падения… Чего молчишь? Что, драйв – не твоя стихия?
– Если в нем нет смысловой подоплеки, то зачем? Просто получить острое ощущение?
– Да! Я живу ощущениями. Возбуждение, полет, релаксация, сон, потом снова стряхнуть оцепенение.
– Это хорошо, когда нет глобальной цели.
– А что, у тебя таковая есть? Ну, ты ваще удивляешь!
– Она есть у каждого, однако мы понимаем это слишком поздно.
– Фу, какой ты умный! Если хочешь поумничать, расскажи что такого глобального у Сен-Санса, кто он вообще в плане музыки. Я-то на Моцарта больше западаю! – она хитро улыбнулась.
– Это с удовольствием. Значит, так. Родился Сен-Санс в Париже в начале октября 1835 года, а в конце декабря этого же года умер отец. Малютка, значит, остается на руках двадцатишестилетней матери и двоюродной бабушки. Эти две женщины, взявшись за его воспитание, вложили в него, пожалуй, всю свою нежность, нерастраченную и неутоленную жажду любви – это трансформировалось в гармоничный и стойкий характер будущего неординарного человека. Причем, обе женщины были связаны с искусством: мать – художница, бабушка – пианистка. Мальчик рос хрупким и болезненным, и был «чудо-ребенком». Вундеркиндом по-нынешнему. На третьем году жизни бабушка научила его играть на фортепиано, а в три с половиной года малютка стал сочинять собственную музыку. И сочинять – потому что был наделен абсолютным музыкальным слухом. И многое, как оно звучит ему, видимо, не нравилось или озадачивало. Например он, малыш, мог усесться у чайника и услышать во вскипании воды бездну новых звуков, полифонию музыкальных инструментов, а в симфоническом оркестре услышать фальшь – и так во всем. Самые разнообразные интонации жизни становились интонациями музыки. В возрасте пяти лет был представлен знаменитому художнику Энгру, который оказал на него, как утверждают биографы, фундаментальное эстетическое влияние (это штрих к тому, как красота может управлять миром). По мере развития дружбы стареющего художника и юного композитора, художественное кредо Энгра легло в основу музыкального кредо: в двух словах, это основополагающий стержень линии и рисунка уже в музыке в многозвучном колорите окружающего, находящегося в подчинительном отношении. В отличие от импрессиониста Делакруа. Помимо музыки, у мальчика был живой интерес к естествознанию. Он собирал насекомых, растения, сопровождая коллекцию собственными рисунками, выращивал цветы, гусениц, наблюдал в бинокль фазы луны. В возрасте восьми лет отдали в обучение фортепианной игре известному пианисту и композитору. Итогом трехгодичного обучения стад большой концерт в знаменитом парижском заде – успех был колоссальный, подхваченный и развитый прессой, и стал началом концертной карьеры, дошел до королевского двора и состоялся концерт «ребенка-виртуоза» в Тюильри, где заслужил хвалу от высшей аристократии. Кстати, предки Сен-Санса – крестьяне. Его дед был мэром, смешно сказать, деревни… Вопрос, до сих пор нерешенный: «Где корни аристократов духа?»… В возрасте тринадцати лет Сен-Санс поступил в Парижскую консерваторию в класс органа Бенуа. После пяти лет успешной учебы получает место органиста в небольшом храме на берегу Сены. В этой должности пробыл снова пять лет, отдавая все это время самообразованию и профессиональному совершенствованию… Все биографы Сен-Санса отмечают, наряду с громадным дарованием, и феноменальное трудолюбие. Его дарование признают и напутствуют на большее Аист, Берлиоз, Гуно. Затем, в связи с отставкой органиста храма св. Магдалины, Сен-Санс был приглашен на эту должность и занимал ее двадцать лет. Этот храм расположен в центре Парижа, недалеко от площади Согласия, и в то время был самым светским, роскошным и посещаемым. Соответственно, материальное положение композитора качественно улучшилось. Он купил отличную подзорную трубу и стал наблюдать за небесными телами из окна новой просторной квартиры, и это вызвало много кривотолков о «странном» увлечении композитора и органиста. Игра на органе приносила много радости. Он не вкладывал в строгие импровизации религиозной экзальтации, но увлекался и увлекал стилистическими возможностями органной музыки, делал «невозможное возможным» – это слова Листа, который также назвал его «первым органистом мира». Но, тем не менее, сочинял Сен-Санс светскую музыку. Вот тут и следует остановиться на Втором фортепианном концерте, как на одном из самых популярных сочинений. Эту музыку можно переводить на наш естественный язык так же, как переводят книги с одного языка на другой. И, если это сделать, то получится примерно так: начало концерта вводит в скорбные и суровые размышления о некоем довлеющем роке, о жажде отринуть его и вырваться, перебороть. Но что-то не получается, все больше скорби слышится как в величавых органных фугах, так и в робких наигрышах точно закомплексованного соло. Но потом, словно проблеск фантазии, идут один за другим виртуозные пассажи фортепиано, меняя тональность и выбивая нас из прежнего настроя. В противовес идут с разгоном тяжеловесные басы и аккорды первой темы. Начинается перекличка фортепиано и оркестра, как точно – борьба светлых и темных сил. Здесь потрясает грациозность отдельных фрагментов и мощь органной темы в полифонии оркестра… И совершенно неожиданно начинается стремительный и легкий взлет, идут друг за другом яркие пассажи совершеннейшей техники пианизма. Это захватывает и уносит от так же притихшего, словно изумленного оркестра, от смелого соло, потрясающего и техникой исполнения, и музыкальной эрудицией, и эдаким звоном и жужжанием серебряных звуков, складывающихся в победоносную гармонию. Однако оркестровые гаммы перебивают изящное соло. Идут тембровые переклички, перебивка литавр, смена ритмов, фактуры, выказываются оркестровые оттенки, словно перекликаются и набирают силу те самые темные силы. И соло как будто тушуется. Та роль, что отведена как драматическому персонажу, снова возвращает к трагическим нотам и стихает, – слышим одну могучую полифонию оркестра. Казалось бы соло навеки задавлено, захвачено и подчинено с отведением четкой роли в оркестровом звучании. Яркой индивидуальности больше нет, она раздавлена – вопреки всему стремительная тарантелла вырывается из сухого блеска оркестра, еще быстрее упругое соло уносится к обрисованной фантазии, которая обретает все более ощутимые черты. К солирующему фортепиано благолепно наслаиваются звуки деревянных, валторн, присоединяются струнные – теперь фортепианное соло дирижирует: все инструменты подстраиваются под него. Само фортепиано мощными ударами аккордов, подхватываемыми духовыми инструментами, воспринимается как колокольный благовест, и начинается веселый праздник, в котором нет и следа первой скорбной темы… Ну, вот, это если вкратце о Сен-Сансе и о Втором фортепианном концерте, – Вася повернулся и внимательно посмотрел на Леру.