С Востока глядели на Запад с ожиданием, приятием, восхищением, даже когда парижские «Русские записки» в решительных тонах писали о провинциальности Дальнего Востока, где «литературная жизнь Запада и России проходят, почти не оставляя следа»[13]. Но, вглядываясь теперь сквозь десятилетия, мы четко видим иную картину. К российской и западной эмигрантской литературе поэты-дальневосточники относились с живым интересом. Л. Ещин знакомил Харбин с Маяковским. Логинов мог часами говорить о любимом им Брюсове. Общепризнанным мэтром считался А. Белый. Несмелов переписывался с Цветаевой. Сергин, по словам мемуариста, «бредил Цветаевой». Ранний С. Алымов весь во власти И. Северянина. Следовал Северянину и Михаил Спургот. Сатовский, по словам Перелешина, обожал стихи Поплавского и знал их все наизусть. Яш-нов, когда еще жил в Петрограде, встречался с Вячеславом Ивановым, Сологубом и Блоком; память о встречах осталась у него на всю жизнь. Влияние Блока испытали на себе поэты чураевского сборника «Излучины». Не избежала этого влияния и Мария Визи, которая первой переводила Блока и Гумилева на английский. Блока называл среди своих учителей Перелешин. Блоковские отражения находим в одном из самых первых харбинских сборников — в книге Ф. Камышнюка «Музыка боли» (1918). Л. Хаиндрова, Н. Резникова, а позднее О. Тельтофт продолжали ахматовскую лирическую линию. Н. Петерец восхищался стихами Г. Иванова. Н. Светлов вдохновлялся Есениным, М. Спургот написал о Есенине поэму. Пристальное внимание вызывали многие парижане — В. Ходасевич, А. Ладинский, Г Адамович, В. Смоленский, Довид Кнут, А. Штейгер, Л. Червинская. Все они «воспринимались живо и радостно»[14]. Наталия Резникова помещала в «Рубеже» отзывы на новые книги поэтов-эмигрантов, живших на Западе. При всем знакомстве (порой недостаточном) с культурной жизнью эмиграции на Западе с конца 1920-х гг. участились попытки осознания своей региональной самоценности. «…На Западе русское творчество получает некоторый изломанный, туманный, пессимистического характера оттенок. Разочарование в русском опыте, с одной стороны, раздражение против союзников, с другой, и наконец, пресыщенное искусство западноевропейских соседей-писателей — все это налагает на русское западное творчество свой особый отпечаток… На Востоке нет и не может быть западного урбанизма… Жизнь здесь беспроблемнее, проще, суровее, но красочнее… Мы живем на Востоке. Мы держим направление на Россию»[15].
Над многообразием пристрастий и вкусов царил Гумилев. В представлении харбинских акмеистов его творчество связывалось «с той стальной деловитостью, которой характеризуются хотя бы фигуры наших дальневосточных деятелей — мореходов и землепроходцев»[16]. В стихах Гумилева привлекало чувство уверенности в себе и в жизни, сила, широта и смелость порыва. Учениками Гумилева считали себя Волков, Обухов, Перелешин, Андреева. Акмеистическое направление оставалось в дальневосточной поэзии преобладающим. В конце 1920-х гг. возник кружок «Акмэ», выпустивший свой сборник «Лестница в облака», который открывается стихотворением, посвященным Гумилеву. В 1930-е образовался «Круг поэтов», следовавший традициям «Цеха поэтов», основанного Гумилевым. Перелешин до своего отъезда из Китая определенно считался акмеистом. В 1937-м вышел «Гумилевский сборник» с участием Несмелова, Ачаира, Хаиндровой, Перелешина. Число харбинских и шанхайских стихотворений, связанных с именем Гумилева, таково, что можно было бы составить целую книжку — «Образ Гумилева в эмигрантской поэзии».
Отсутствие настоящей литературной среды восполнялось литературными кружками. Еще в 1919 г. образовалась недолговечная студия «Кольцо». Из поэтов, оставивших свой след в литературе, в кружок входили Алымов и Камышнюк. Алымов любил разговоры с начинающими поэтами. «Говорил он о хаосе, из которого родится космос, о звуках сфер, слышных лишь артисту, о том, что говорил Блок. Для харбинской молодежи все это было ново… беседы с Алымовым оставляли в умах след несравненно более глубокий, чем его стихи»[17].
14
Перелешин В. Два полустанка //Russian Poetry and Literary Life in Harbin and Shanghai. 1930–1950. Amsterdam. 1987. C. 27.