И ещё одно интересное свойство было у любовной лирики Евтушенко. Это были стихи о нелюбви. Лирический герой со стыдом признавался, что любит недостаточно, что он позволяет себя любить:
А ты у Эрмитажа
Стоишь, ко мне звоня,
И знаешь, снова скажут,
Что дома нет меня.
Лирический герой был растерян и не готов строить советскую образцовую семью.
Стихотворение, которое начинается с обращения к женщине «Ты большая в любви, ты смелая», заканчивается строками:
— Ну так что же ты, ну? Неси меня!
А куда я ее понесу?
Не по стиху, но по смыслу подобная лирика в конце пятидесятых — начале шестидесятых была совершенно революционна и смыкалась с пришедшими тогда в СССР переводными западными романами.
На волне оттепели Евтушенко начал выступать в огромных залах, ездить за границу, представлять там советскую молодёжь, отличавшуюся от людей сталинской закалки.
Есть такое очень советское прилагательное — ершистый — вот его употребляли по отношению к Евтушенко. Наш советский — ершистый — не бюрократ какой-нибудь, а честный хороший паренёк.
Он никогда не шёл дальше, чем было можно. Когда можно стало меньше, и он стал позволять себе меньше. Довольно быстро читатели его выросли, поумнели и ушли от него к настоящим стихам, те, кто и взрослыми не бросил читать. Особый интерес к нему пропал, оттепель закончилась, но он продолжал ездить, печататься, бунтарское прошлое в советских рамках прилипло к представлению о нём западных людей.
Что ещё можно о нём сказать? Были у него всё-таки стихи. Не то чтоб по-настоящему хорошие, но всё же. «Профессор смотрит в белые деревья» — написанные ещё в Литинституте.
Меняю славу на бесславье,
ну, а в президиуме стул
на место теплое в канаве,
где хорошенько бы заснул.
Уж я бы выложил всю душу,
всю мою смертную тоску
вам, лопухи, в седые уши,
пока бы ерзал на боку.
И я проснулся бы, небритый,
средь вас, букашки-мураши,
ах, до чего ж незнаменитый —
ну хоть «Цыганочку» пляши.
Вдали бы кто-то рвался к власти,
держался кто-нибудь за власть,
а мне-то что до той напасти,—
мне из канавы не упасть.
И там в обнимку с псом лишайным
в такой приятельской пыли
я все лежал бы и лежал бы
на высшем уровне — земли.
И рядом плыли бы негрешно
босые девичьи ступни,
возы роняли бы небрежно
травинки бледные свои.
… Швырнет курильщик со скамейки
в канаву смятый коробок,
и мне углами губ с наклейки
печально улыбнется Блок.
Кто знает, вспоминал ли он это стихотворение, когда с удобством рассаживался на стуле в очередном президиуме.
36. ТАЙНА ВЕЩЕЙ, ВЫХОДЯЩИХ ИЗ СЕБЯ (Белла Ахмадулина)
В стихах Беллы Ахмадулиной два героя — любовь и вещи. Вещи, которые начинают существовать только, если мы их замечаем:
Необъятна земля, но в ней нет ничего,
Если вы ничего не заметите.
Смысл поэзии, как понимает его Ахмадулина, и состоит в процессе познания этих вещей, в процессе перевода их из категории "вещь в себе" в категорию "вещь для нас", в категорию реальности. И кажется, что весь мир — только прообраз мира, а миром он станет только после того, как его разглядят, стихом упорядочат и зарифмуют…
Поэтому у нее так много стихов, в центре которых предметы: в стихотворении об автомате с газированной водой ничего, кроме этого автомата, и нет. Важна автору тут не ассоциация или мысль, а просто — увидеть этот железный ящик, взять рукой стакан с его радугой семи граней, важна просто вода:
И автомата темная душа
Взирает с добротою старомодной,
Словно крестьянка, что рукой холодной
Даст путнику напиться из ковша.
Ахмадулина противоположна Вознесенскому — тот отрицает мир вещей, видя в нем врага (хищные вещи века!), Ахмадулина же мир вещей видит добрым и приветствует его наступление. Предметы у нее — не наступающие "вещи" с оттенком "футурологическим", а самые обычные предметы, про которые рассказано ради них самих. Беспредметной такую поэзию назвать было бы сложно… А ведь находились умники!
Вот одни названия стихов: "Светофор", "Свеча", "Мотороллер", "Магнитофон"…
Все вещи в её стихах — реалии так называемого городского быта. Того самого века техники, проклятием которому звучит вся поэзия Вознесенского. Ахмадулина не конфликтует с веком. Это — ее мир. Стихотворение "Маленькие самолеты" показательно: ведь не стрекозы, не птицы снятся ей, а самолеты, которые для нее живые существа, — это и есть увиденная её взглядом суть века.
Им все равно, как сниться мне:
То как птенцы с моей ладони
Они зерно берут, то в доме
Живут, словно сверчки в стене.
И вот наряду с этим, очень предметным миром, поверхностным, но поэтически овеществленным, живет другой герой — любовь.
Странно, что никакой связи между двумя этими героями в поэзии Ахмадулиной нет. Cтихи о любви не похожи на стихи о вещах, словно разные поэты их писали. В любовных стихах нет и следов многословия, нет излишней детализации, но зато есть интонация — самый точный, самый зыбкий и неуловимый выразитель чувства. Исчезает нагромождение предметов, остается точно высказанное, а потому кровоточащее чувство.
О, мой застенчивый герой,
Ты ловко избежал позора,
Как долго я играла роль,
Не опираясь на партнера!
Чего тут больше? Любви? Досады? Иронии? Горечи? И все заключено в одной сложнейшей, многогранной интонации. Её нельзя ни точно назвать, ни подделать! Нельзя выдумать! Всё стихотворение, построенное на одной единственной развернутой метафоре: «любовь — театр», приводит нас к настроению почти саркастическому и вместе с тем болезненному.
Но опрометчивой толпе
Герой действительно не виден.
Герой, как боязно тебе!
Не бойся, я тебя не выдам!
В этом стихотворении — все то, что и в других лирических стихах Ахмадулиной: ощущение преодолённого страдания и масштабности чувства. А контрастом этому — слабый и мелкий человечек, названный тут партнёром.
…это я
Волною нежной и брезгливой
На берег отнесла тебя
…
Мы расстаемся, и одновременно
Овладевает миром перемена,
И страсть к измене так в нем велика,
Что берегами брезгует река,
Охладевают к небу облака…
Даже белый свет, по сути, сам распадается, и остаются лишь "семь его цветных сирот". Всё это проявляется в точных и сильных строках, где главный психологический контраст — столкновение двух несовместимых личностей. Эти стихи непримиримо противоположны кокетливо-жалким словам Евтушенко:
… Ну. неси меня!
а куда я ее понесу?
В шестидесятых годах «лирика бессилия» была очень модной. Многим казалось, что именно в нарочитым безгеройстве проявляется искренность нараспашку, столь ценимая в те годы, после советских казённых «лирических норм» в духе Степана Щипачёва.
А стихи Ахмадулиной безо всякой нарочитости противостояли казённой лирике.
Первая книга Ахмадулиной "Струна" вышла лишь в 1962 году, хотя ее стихи были широко известны задолго до того. Второй же книги ей пришлось ждать еще дольше. В лирике, в чистой лирике, журнально-газетные критики видели по инерции крамолу. Это были следы ригоризма сороковых годов.