Вселенная — передняя в трактир.
Оставьте мысли место за вином,
Она придет, красивая бедром,
Она как мышь из нор идет на пир,
Сама — ядро и канонир,
Снаряд и порох и прислуга…
Мысль самоцельна? Значит и самодостаточна… Каждая картинка сама по себе зрима. Но осмыслить их сочетания каждый должен сам для себя. Или другой пример — когда тип связей между образами взят один единственный: в данном примере только звуковой:
О, если бы око мне!
О, ко мне.
Ком неги нежданной
Тебе дней на дне
Дано мало, а надо много.
Само противоречие между смыслами строк при звуковом тождестве удив¬ляет непримиримостью хотя бы слов "дано" и "надо", состоящих из одних и тех же звуков. А мысль — так ещё с гомеровых времен эта мысль в поэзии бытует: "Рок никогда не дает времени нам, до которого в радостях жадны". Это из Одиссеи. Только выражено иначе. Но ведь порой новизна поэта в том и есть, что старые мысли он по новому передаёт… А сам прием ограничения своих приемов доводится Волохонским до крайности: он практически всегда пользуется в одном стихотворении одним приемом из множества возможных.
Отсюда — закономерность иронических интонаций: "Я пишу о мире… Я ничего о нем не знаю. Поэтому иронизирую над попыткой написать о мире, о котором не знаю. Пользуюсь одним единственным приёмом. Значит моя ирония над приблизительностью моего отражения мира должна быть острее, чем ирония тех, кто использует десяток приемов разом…"
С этой точки зрения, реализм, стоящий на противоположной стороне поэтической "улицы", — крайняя противоположность абстракционизму. Ведь реализм пользуется всеми возможными приемами. Реализм претендует на полноту отражения мира. Пытается объять необъятное.
Итак — на одной стороне абстракционизм с его единственным за один раз приемом, а на другой — реализм с его многословием — в пределе отсутствие отбора вообще.
В предельной ситуации, в карикатуре — абстракционизм стремится к белому квадрату на белом фоне, а реализм — к бесконечности мельчайших деталей. Ближе к одном концу — Волохонский, Хлебников… К другому — Коржавин, Твардовский… В предельных случаях искусство исчезает совсем…
Иногда Волохонский перемещается от своего «края» ближе к центру «центру», оставаясь собой в сюрреалистических почти сюжетных стихах.
Глядело солнце в чёрный запад. Русь,
Где правил голод угольные крылья,
И где молитвы плакали, как ртуть,
И где для казни сами ямы рыли…
Это строки из стихотворения о протопопе Аввакуме. Тут уже иные законы изображения а, значит, и восприятия: Связи между образами одинаково понимаются большей частью читателей:
И воздух взвыл, и взвился как костер,
И Аввакум сверкал, согнувшись вдвое,
И небосвод опять над ним простер
Лицо свое и тело неживое.
Тут множество перенесений, тут природа обретает черты человека, а человек остается вроде бы вне описания. Возникает чисто сюрреалистический ход: не человека, а природу, страну сжигают на костре.
И в заключение помещаю полностью одно из моих любимых стихотворений Волохонского.
ДЕВЯТЫЙ РЕНЕССАНС
Отец любви земле Эллада
Без меры тварей подарил
За каждым деревом Дриада
Под каждым дубом Гамадрил
А дни и ночи там иные
Чем в нашей нынешней нужде:
Там луны — Рыбы неземные
Среди созвездий и дождей
И вторя им Дельфин Эгейский
По морю гонит синий сонм
Там по лесам Павлин Индейский
Гуляет ярким колесом
В потоках древние Драконы
Чеша о кремень чешую
Твердят Ликурговы законы
И комментарии жуют
И мать Моржа с лицом Сирены
Нагую грудь в волне держа
Смеясь виднеется из пены
Златые бедра обнажа
Все в этом крае с Рыбой схоже:
Страна глядит из-под глубин
Как Рыбы мрамор белой кожей
Из-под разбитых коломбин
42. «ДВЕ С ЛИШНИМ ВЕЧНОСТИ НАЗАД» (Бахыт Кенжеев взглядом из восьмидесятых годов)
У поэтов, молодость которых пришлась на семидесятые годы, зачастую первой книгой оказывалась книга избранных стихов. У них не выходили те тонкие сборники, которые, появляясь достаточно часто, стимулируют новые повороты, новую поэтику — ведь каждая книжка это иная грань творчества…
Бахыту Кенжееву больше повезло, чем другим его ровесникам — изредка его всё же печатали то "Юность", то "Простор"… И вот в 81 году вышла книга избранной лирике. Нет, не в Москве, а в США!
Когда стихи собраны вместе, поэт виднее…
Кенжеев — поэт одиночества.
Одиночество на фоне городского пейзажа… А чаще — не на фоне, а в диалоге с этим пейзажем:
ax город мой город прогнили твои купола
коробятся площади потом пропахли вокзалы
довольно довольно навозного злого тепла
я тоже старею и чувствую времени мало
Интонации стихов Кенжеева уводят иногда в те пропущенные времена, которые несправедливо зовутся "безвременьем", в конец девятнадцатого века, в эпоху, от которой остались романсы и вальсы, именующиеся почему-то старинными, хотя есть и романсы постарше, а так не зовутся…
Это не значит, что стихи Кенжеева похожи на Апухтина или Случевского, но женщина, отворяющая садовую калитку в белом платье, и мягкие, подобные прерафаэлитским, живописные ретроспективы Борисова-Мусатова тихо зовут в восьмидесятые годы того столетия…
…И если по совету Мандельштама искать корни поэта, искать предков его, чтобы понять, откуда он, то увидим тень Блока и четкий образ нашего старшего современника, одного из самых пронзительных поэтов, пришедших к читателям в шестидесятые, — Арсения Александровича Тарковского. Только с ним, с его подлинной старинностью, перекликаются такие стихи Кенжеева, как "Пролог", которым открывается эта красивая книга. Не бойтесь, пожалуйста, этого слова! Верните ему его первородный смысл!
Я вспоминаю давний сад,
две с лишним вечности назад,
играла музыка чужая,
и у раскрытого окна
Седая женщина одна,
Стихи с улыбкою листая
Но так непохоже на этот мир, так вроде бы несовместимо с ним другое начало в поэзии Кенжеева. Назовём его условно неоромантическим. Оно воплощено в трубном звуке, в энергичных ритмах Киплинга. Трудно перечислить русских поэтов, подхвативших эту новую тогда музыку, да так, что и выглядят, да и верно стали эти ритмы совсем русскими. И вот что важно: у каждого поэта они всё же свои, особые. Вот и у Кенжеева то же одиночество звучит в этой мелодике совсем иначе. И сентиментальное изящество старинного вальса сменилось ветровым голосом:
А ночь свистит над моим виском,
Не встретиться нам нигде,
Лежит колечко на дне морском,
В соленой морской воде.
Чаще всего у Кенжеева женщины в стихах отсутствуют. Одиночество становится совершеннее, полнее. А женщина проскальзывает всегда почти тенью, воспоминанием… Она не выходит на сцену стихотворения.
И прощанье-воспоминанье звучит тягуче и колокольно:
Город, город, отдай мою руку,
Я еще недостаточно стар,
Нас с любимой кидает друг к другу,