Друг друга отражают зеркала,
Взаимно искажая отраженья.
Я верю не в непобедимость зла,
А только в неизбежность пораженья,
Не в музыку, что жизнь мою сожгла,
А в пепел, что остался от сожженья.
Сухая точность, кажущаяся предельной беспристрастность интонации вызывает сопереживание куда более истинное, чем условные красивости на сходную тему в символистских упражнениях десятков тогдашних как советских так и эмигрантских стихотворцев. Это уже пятидесятые годы; это настоящее лицо поэта. То самое, которое было украдено у читателя в России и подменено маскарадными рожами толпы очень советских… непоэтов.
Вот что писал Иванов в те годы, когда лакейские экзерсисы Жданова обескровливали русскую литературу:
Рассказать обо всех мировых дураках
, Что судьбу человечества держат в руках?
Рассказать обо всех мертвецах-подлецах,
Что уходят в историю в светлых венцах?
Для чего? Тишина под парижским мостом,
И какое мне дело, что будет потом…
В этом «какое мне дело» — все что угодно, кроме безразличия!
Читая эти стихи, мы сквозь них чувствуем такое отчаяние и такую желчность по отношению к собственному греху перед родиной — греху бессилия, невозможности что-либо сделать для неё, что видим: никакие громы и молнии не перевесят этих жутких слов «и какое мне дело». В них — тысячекратно большая искренность, чем в о всяческих клятвах и призывах..
Это просто психологический — не литературный — тип выражения приоткрывает поэт в таких строках:
Что ж, поэтом долго ли родиться.
Вот сумей поэтом умереть
Собственным позором насладиться,
В собственной бессмыслице сгореть.
И когда он пишет, что «ничему не возродиться / ни под серпом, ни под орлом», то и тут отчаяние и боль, та любовь к отчизне, которая из одной только боли и соткана, и не подлежит поэтическому эксгибиционизму! В одном из стихотворений пятидесятых годов поэт говорит, что России уже нет, но ведь там остался человек.
…Если с ним я встречусь, я его пойму
Сразу, с полуслова. И тогда начну
Различать в тумане и его страну…
Вот эта опасность, что люди по обе стороны железного занавеса поймут друг друга, более всего пугала в сороковых и пятидесятых годах власти, да и позднее тоже, Более того, несмотря на все перемены эта тема, как ни нелепо, и сегодня остается всё же одной из главных государственных забот…
Стучите в занавес железный,
Кричите "Да воскреснет Бог!"
— иисал Иванов в 50 годах. И то, что занавес этот уже тогда начал быстро ржаветь, беспокоило власть, хотя и не понимавшую, как этот процесс ржавения ускоряется…
Но русская литература существовала. И не случайно, уже несколько лет спустя после смерти поэта несколько эмигрантских организаций и журналов созвали конференцию «Одна или две русских литературы?». Всё, что звучало на ней, недвусмысленно утверждало — не только в замкнутых границах СССР, но и во всем мире, всюду где есть русский писатель и русский читатель, литературный процесс един. Нет двух русских литератур по разные е стороны рубежа.
В 1948 году, когда Солженицын обдумывал на нарах свои будущие книги, когда русскую литературу громили под видом спасения страны от никому не ведомых "космополитов" и от известных лингвистов, когда в школе зубрили наизусть цитаты из жандармского литературоведения Жданова и аракчеевской лингвистики Сталина, Георгий Иванов написал знаменитое афористическое четверостишие:
Россия тридцать лет живет в тюрьме
На Соловках или на Колыме,
И лишь на Колыме и Соловках
Россия та, что будет жить в веках.
Не следует путать отчаяние и боль от невозможности помочь с бесплодным пессимизмом.
Поэзия Георгия Иванова заняла свое место в едином литературном процессе. Никакими запретами, изъятиями и умолчаниями вернее замалчиванием ее не удалось выкинуть оттуда. И завезённые в страну считанные экземпляры его книг, распечатывались на ломаных машинках и расходились по всей стране.
А его погружение на самое дно отчаяния, оказалось на самом деле началом всплытия… Это было то погружение в трагизм, без которого, как говорит Аристотель, не бывает катарсиса. Это — сродни античному фениксу: возродишься только сгорев дотла.
4. ПОТЕРЯВШИЙ ГЕРОЯ (Николай Тихонов)
Одна из книг Николая Тихонова называется "Поиски героя"…
Только список должностей и званий Николая Тихонова делает его самым видным чучелом советской литературно-партийной команды, свадебным генералом на десятке давно забытых околоправительственных шабашей вроде Всемирного совета мира или Комитета по сталинским
премиям… Короче, список этот занял некогда в официальном некрологе поэту более ста строк
газетного столбца…
"Разве так поэта надо бы почтить?"
Но если чиновник товаришшш Тихонов умер в 1980 году, то поэт Николай Тихонов, незаметно
агонизируя, умер уже к 1939 — 40 годам… Среди всего им написаниого во время финской войны,
того, что стоит наименования стихов, было… лишь одно стихотворение, заслуживающее это имя:
«Мерзлый вереск, мерзлый вереск,
Лег ты в изголовье,
Мы тебя согреем, вереск,
Нашей кровью,
Ты ее впитаешь, вереск,
Выпьешь в полной мере,
Ты оттаешь, мерзлый вереск,
Мерзлый вереск…
Нет, пожалуй, ни одного русского поэта с судьбой столь противоречивой! Самый обвешаный
медалями из литературных — даже не чиновников, а манекенов, — и один из самых ярких поэтов,
начавших писать еще в дни позднего серебряного века, он распылился, как река, на ручейки,
теряющиеся в песках любимых им пустынь…
А после смерти Тихонова советские критики с поэзией его стали проделывать манипуляции уж вовсе непотребные! Две знаменитых книги его "Орда" и "Брага", в двадцатых годах ХХ века прославившие молодого поэта на всю Россию, стали в официальной критике порой именоваться "циклы, овеянные дыханием Октября!" Такое партийное литературоведение не выдерживает даже протого чтения стихов из этих книг (книг, а не циклов!). Тихонова в то время привлекала не та или иная политическая позиция, а лишь восхищение романтическим и сильным героем, воином и путешественником. В этом он — последовательный ученик Николая Гумилева, первого в русской литературе киплингианца.
Объявленная некогда «образцом советской поэзии, «Баллада о гвоздях" — стихи о трагической отваге моряков русского, а не «Красного» флота:
Спокойно трубку докурил до конца.
Спокойно улыбку стёр с лица…
……………………………………………….
У кого жена, дети, брат –
Пишите —, мы не придем назад.
Зато будет знатный кегельбан!
И старший в ответ: "Есть, капитан!"
Это лексика уж никак не краснофлотская… А дальше?
Адмиральским ушам отстукал рассвет:
"Приказ исполнен. Спасенных нет."
Адмиралов в Красном флоте 20-х годов не только что не было, но и за само слово "адмирал" можно было в ЧК угодить! Трудно речь русского офицера выдать за жаргон «революционного матроса», да хоть и командира… Конечно видно теперь, что «Баллада о гвоздях» с её довольно абстрактными моряками отличается от киплинговских баллад именно этой самой абстрактностью, произошедшей