Когда-нибудь, когда со мною
Небытие, случишься въявь,
Сотри, смешай меня с землею,
Но зренье, зренье мне оставь!
Основные мотивы проходят насквозь через все творчество Кушнера, не меняясь, как душа не меняется среди изменчивой природы. Многие поэты от ранних стихов уходят далеко. У Кушнера же небывалое пос¬тоянство, верность себе. Меняются ритмы, становятся более длинными и неторопливыми строки, длиннее порой и сами стихи (особенно в книжке "Канва", которая по сути является первым по времени избранным), но в главном Александр Кушнер остается все тем же.
В стихотворении "Рисунок", подробно пересказывая детское впечатление от картинки в учебнике, на которой изображены плывущие ассирийские воины, Кушнер знает, что через много-много лет
Совсем о них забуду.
Бог весть, в каком году
Я в хламе рыться буду,
Учебник тот найду
В картонном переплете,
И плеск услышу в нем:
Вы все еще плывете?
Мы все еще плывем!
Плывем… Одни наши ровесники —"в никуда, другие в князья",
третьи — в эмиграцию.
А мы? Мы — все еще плывем!
***
(Добавлено в 2010 году)
Кушнер — это поэт повседневности. Он обладает редкой способностью наполнять смыслом и красотой ежедневные детали существования.
По Кушнеру можно будет изучать русские шестидестые-семидесятые годы двадцатого века, и находить смысл и красоту в приметах этой жизни — не романтизированных, не приукрашенных.
Недаром один из ранних кушнеровских сборников так и называется — «Приметы»
Именно повседневность выстраивается в вечность. Именно она с её мелочами остаётся отпечатком, уходит письмом в будущее, именно через неё ощущается та самая связь времён, которую так страшно порвать.
И вот читаешь
А я на школьных сквозняках
Состарюсь, мел кроша в руках
И вплывает в будущее колченогий стул
Вот сижу на шатком стуле
В тесной комнате моей,
Пью вино напареули,
Что осталось от гостей
И зимние праздники
«хвоя, вата, серпантин» протягивают руку Пастернаку.
И до бессмертия — рукой подать, вот оно
Рядом с отстранением
Смотри, как будет без тебя:
Ещё прекрасней и прохладней.
Сразу за этим
Не убавляясь от смертей,
Неуловима и бессмертна,
Едва видна из-за дождей,
Толпа расходится с концерта
И дальше, дальше
Ты проходил здесь столько раз,
Читая красные афиши.
Теперь ты видишь: мир без нас
Ещё прекраснее и тише.
Это стихотворение «Площадь Искусств». На углу этой площади большой зал филармонии — центр притяжения, знак вечности в советской жизни.
И в этой грустной жизни с длинными зимами и очередями вдруг оказывается неподвластный вечный смысл.
И ещё один герой Кушнера — город Ленинград. Нет, не обязательно Петербург, не город торжественной красоты, город дворов и повседневности не в меньшей степени.
Город смутный, город, в котором так часто зима, снег, или осень с дождём. Город негромкой речи, огромной реки, облупленных дворцов.
Я войду в волшебный
Мутный полусвет,
Прокричу в служебный
Телефон: «Привет!»
…
И через две строфы
Ни дверей, ни друга,
Ни его руки, –
Только мгла да вьюга
С ледяной реки
И рукой подать отсюда, от этих серых громадных домов, от дворов колодцев, от асфальтовой воды до всечеловеческого, до самых основ нашей культуры.
Вижу серого оттенка
Мойку, женщину и зонт,
Крюков, лезущий на стенку,
Пряжку, Карповку, Смоленку,
Стикс, Коцит и Ахеронт.
P.S. Да, Кушнер равен себе. И в его совсем недавних стихах появляется сахарница, которая досталась ему в наследство от Лидии Яковлевны Гинзбург. И эта сахарница живёт теперь с ним, но помнит прошлое, и в этой вещной предметной памяти Кушнер.
И эта память — бессмертие.
Я всё-таки её взял в руки на мгновенье,
Тяжёлую, как сон. Вернул, и взгляд отвёл.
А что бы я хотел? Чтоб выдала волненье?
Заплакала? Песок просыпала на стол?
28. ЗА ГРАНЬЮ ТРАГЕДИЙ (Наталья Горбаневская)
В любой трагедии есть какое-то ощущение выхода. Пусть не для героев — для зрителя и читателя. Само созерцание трагедии дает нечто зрителю — в силу ли сравнения грандиозных чувств на сцене со своими, в силу ли чего другого неведомого, но то, что Аристотель назвал катарсисом безусловно существует. Так по законам парадоксов — а по ним вся наша психика построена — безнадежность приносит надежду.