Живописная экзотичность Матвеевой противостоит обязательной теории конца 40-х годов: "пиши только о том, что видел, остальное советскому читателю не нужно" (читателя, разумеется, не спрашивали — опросы в СССР вообще не проводились!)
Интерес к экзотике мог пробудить у читателей несанкционированное государственно-опасное любопытство: вдруг еще потянет их за пределы «одной шестой», или не дай бог в историю, не регламентированную советским учебником!…
В поэзии Матвеевой очень сильна тоска по дальним странам, очень остро выражена потребность вырваться за пределы повседневности. И она обращается к Киплингу, к поэту, который с экзотикой на ты, возможно, даже не осознавая, что для него, выросшего в Индии, экзотика — это самая что ни на есть повседневность. Вот как характеризует она Киплинга:
Ты, нанёсший без опаски нестареющие краски
На изъеденные временем холсты
Матвееву душит обыденность, она раздвигает мир воображением.
В одной из самых характерных своих песен, в "Караване", чтобы выйти из непонимания, из людской неконтактности, из мирка, наполненного "здравым смыслом", она опять выбирает сугубо романтический путь:
Право уйду! Наймусь к Фата-Моргане,
Буду шутом в волшебном балагане,
И никогда меня вы не найдете:
Ведь от колес волшебных нет следа!
Одна из лучших книг Матвеевой — "Река" — представляет собой некий поток образов-ассоциаций, впечатлений, которые чем дальше уводят нас от первотолчка, от первообраза, тем больше эмоционального и живописного богатства они в себе несут.
Эта вот зависимость яркости произведения от степени отдаленности окончательного текста от первоначального "материала" и есть один из главных законов романтизма вообще. Когда незначительный повод рождает "Я помню чудное мгновенье" мы вправе говорить о романтическом типе личности поэта и можем сознательно игнорировать сугубо классицистическую и никак не романтическую стилистику и лексику этих пушкинских стихов.
Вот строки из стихотворения Матвеевой "Душистый горошек". Сколько тут самых неожиданных, самых, казалось бы из ничего расцветших образов!
Душистый горошек, дешевая роскошь,
Весны королевич босой,
Цветущая иллюминация плошек,
Сияющих только росой,
Таинственный, вещий, нахмуренный бархат
Тех курток и воротников,
Который так гордо — но впроголодь носят
Художники многих веков…
В простом цветке на окне — целый мир с его красками, судьбами, но цепочка ассоциативных метафор ведет нас дальше и дальше, и каждый образ занимает свое место в этой мозаике и что-то добавляет к тому, что нам только что нарисовали… Цветок дразнит пышные и самодовольные георгины — ах, какие они снобы! — дразнит жалкие, запуганные мхи… Неуправляемая личность, жизнь без компромиссов, это –
И мнится в беретах, в потертых вельветах
С единой морщиною лба
Шумя, надвигается к нам с горизонта
Художников вольных толпа.
… И все это представляется, когда вглядываешься в цветы душистого горошка
Душистый горошек из племени крошек,
Бедняк, постреленок, гамен,
Хохочет, из пальчиков делает рожки…
Эта негромкая, но победительная красота вызывает из небытия своего героя — Художника. На протяжении ста с лишним строк этой сверкающей лирической поэмы он все ярче и ярче обрисовывается и в последних строках — его живое явление.
Мелодия стиха — тяжелый марш, ритм, контрастирующий с образом маленького невесомого цветка. Марш роковой неизбежности: законы красоты побеждают жалкий закон нищенского прагматизма.
Эта возникающая почти из ничего яркая феерия образов косвенно объяснена в одном небольшом стихотворении из той же книги: такая живопись возможна именно потому, что
«Я более свода люблю впечатление свода».
Что ж, впечатления бывают и точнее, чем пощупанная пальцами реальность…
В книгу "Закон песен" Новелла Матвеева парадоксально не включила ни одной из своих песен, но в этой книге множество сонетов. Причем сонеты тут более чем традиционные. Поэты XX века, когда обращались к сонетам, писали их, в основном, энергичным пятистопным ямбом. Матвеева же возвращается к допушкинскому сонету, к длинной шестистопной строке с цезурой, классически делящей строчку на два полустишия:
Богопротивная, дрянная вещь тоска.
Три вида есть у ней, самим грехом творимых:
Тоска ни по чему, тоска из пустяка,
Тоска по случаю причин непоправимых.
Даже лексика вслед за ритмом становится несколько архаической, а отсюда и образная система вместо современных многослойных метафор, сюрреалистически сдвинутых эпитетов, дает нам единую развернутую метафору, заполняющую весь сонет. Конечно, архаичность тут — это архаичность сегодняшнего всё же поэта, но язык Матвеевой в ее более поздних стихах максимально очищен от неологизмов, от употребления слов в их жаргонном, "сдвинутом" смысле.