Все отражает лунный лик,
Воспетый сонмищем поэтов,
Не только часового штык,
Но много колющих предметов.
"И на штыке у часового/ горит полночная луна" пели в конце девятнадцатого века. Красиво пели. А поэт с горькой иронией перефразирует… И мрачные восьмидесятые годы девятнадцатого столетия сталкиваются со светлыми восьмидесятыми столетия двадцатого… В числе "колющих предметов" есть и кое-что похуже штыка.
Блеснет Адмиралтейства шприц,
И местная анестезия
В миг проморозит до границ
То место, где была Россия.
(какое место?) Это вам не леонтьевское высказывание, что мол, Россию "надо подморозить! Это помасштабнее! Да еще и психушки приходят на ум… Но женщина едет на аборт… Так вот оно, «то место где была Россия» все эти семьдесят лет советской власти! Всё мертво:
Окоченение к лицу
Не только в чреве недоноску,
Но и его недоотцу,
С утра упившемуся в доску.
Все — недо…недо… Всё заморожено, умертвлено до уровня недвижной серой скуки. Вот она — первая половина восьмидесятых…
А написанное дантовскими терцинами стихотворение, описывающее обычную советскую больницу, начинается, естественно, первой же строкой из "Ада" "Земную жизнь пройдя до середины" — и начало это, и терцины — все говорит: "вот он каков, наш ад". Это вам не фантазии великого флорентийца: куда безнадёжнее — длинный коридор, и жуткие пустые разговоры больных
Стучали кости, испускались газы,
И в воздухе подвешенный топор
Угрюмо обрубал слова и фразы.
Это и есть поэзия реализма. Не социалистического, но о социалистической действительности. Просто реализма. Без эпитетов! Без вранья и без классицизма. Реализм не социалистический, потому что автор не выдает желаемое за действительное. А пародийность, возникающая от столкновения цитат с реальностью, сама по себе жутка оттого, что сравнение, к которому зовет цитата, всегда — не в пользу описанной реальности. Возникает гротеск. Так пародия становится не смешной, не просто преувеличивающей что-либо. Она напоминает четко отретушированную фотографию, ну, и на ней тоже "то место, где была Россия", увиденное грустным и наблюдательным взглядом.
Картина полного одичания, вымирания, распада… Материал — не лакированная советская действительность. Вот потому поэт Лосев — не пародист, а реалист.
39. ВИНО АРХАИЗМОВ (Виктор Кривулин)
Конец оттепели. Август 68 года. В истории русской жизни это была условная грань, после которой усилился государственный зажим и оживилась слежка. И в то же время в литературу (но не в публикации!) вошло поколение "Тайной свободы".
Термин этот в применении к поэтам, о которых идет речь, стал уже привычным. Авторство его принадлежит одному из лидеров этого поколения, Виктору Кривулину. Его ранние, да и среднего периода стихи выражают, если можно так сказать, философию, свойственную в той или иной мере почти всем его ровесникам.
Дух культуры подпольной –
Как раннеапостольский свет,
Брезжит в окнах, из черных струится подвалов.
Пью вино архаизмов, торчу на пирах запоздалых…
Слово гасят. Жестоко. Тупо. Та реакция, что пришла в Россию после того, как советские танки вошли в Прагу, стала проявлять себя всё определеннее –
До сих пор на губах моих красная пена заката,
Всюду отблески зарева — языки сожигаемых книг.
Гибнет каждое слово, но весело гибнет, крылато,
Отлетая в объятия Логоса-брата,
Из какого огонь изгоняемой жизни возник!
В этих строках — ощущение лирического возрождения, сменившего громкую и острую полемику со своим временем. В поэзию это новое, сугубо лирическое начало, пришло именно с поэтами "Тайной свободы".
Связь с классическим наследием чрезвычайно актуальна для Кривулина:
Но келья — не ответ. И улица — не отклик,
И ничему душа при свете не равна,
Помимо суеты нестройных этих строк ли,
Отчетливых следов на мертвой луже сна.
Это — стремление заполнить провал, искусственно созданный идеологией, провал между классиками и собой, провал, делающий советскую культуру чем-то маргинальным в потоке мировых культур, это стремление новых поэтов возродить отнятые ценности.
У Кривулина в стихах возникает человек-призрак, которому суждено множество разных попыток восстановить связь времён.
Из брошенных кто-то из бывших,
Не избран, и даже не зван,
Живет втихомолку на крыше
С любовью к высоким словам.
Без обретения вновь корней, обрубленных "пышно расползающейся империей", гибнет память нации. Как пишет Кривулин: