Его герой вечно куда-то уходит, с кем-то или с чем-то прощается… Жадность к познанию себя, через себя же — всего мира вот тот двигатель, который несет такую мечущуюся личность, — гумилевских ли капитанов, или нынешнего молодого человека. Об этом сказал Кенжеев в одном из лучших своих стихотворений:
Собираясь в гости к жизни,
Надо светлые глаза,
свитер молодости грешной
и гитару на плечо.
Но жизнь не всегда отвечает оптимизмом на оптимизм. Город — тот, что у Кенжеева единственный собеседник — этот Город вовсе не покладистый приятель, с которым можно о чем попало болтать. Нет: он требует своей темы… Он опять напоминает об одиночестве, потому что ушла…
Кто? Женщина? Или сама жизнь? Эта блоковская двойственность проходит сквозь все любовные стихи книги. В них не любовь главное, а одиночество:
На газоне золотые пятна,
а в кармане — ни гроша,
Тем то и зовет, что невозвратна,
тем и хороша…
И сразу же, в следующей строфе, жизнь приобретает конкретные черты женщины:
Плакала и пела, уходила
лепетала ни о чем…
И снова жизнь:
спящего и мертвого будила
солнечным лучом.
Только в конце стихотворения эта неназванная она обретает зримые черты, но тогда, когда уже совсем исчезла:
…ушла, тая обиду,
сквозь шеренгу фонарей,
медным колокольчиком для виду
звякнув у дверей…
Но и тут — не столько она, сколько город, реагирующий на ее действия, а ее снова нет — снова она в прошлом…
P.S. Бахыт Кенжеев один из моих любимых современных поэтов. Мне очень нравится то, что он пишет сейчас, но статью о нём в книге 80-х я оставил, как была, потому что сейчас надо было бы писать другую статью, в значительной степени о других стихах и в другую книгу…
43. РОДОМ ИЗ МАРБУРГА (Алексей Цветков взглядом из восьмидесятых годов)
"Сборник пьес для жизни соло" — так назвал свою первую книгу Алексей Цветков. До выхода этой книги печатался он немного, да и то только в эмигрантских изданиях. В "Континенте", в "Глаголе", в "Стрельце" и в альманахе "Аполлон".
В того времени стихах Цветкова присутствует Пастернак — марбургского периода.
Уверенность, что парадоксы точнее отражают суть личности, чем однозначные формулировки, диктует особый способ сочетания метафор — отдельные строки и образы между собой чаще всего не связаны, но все сходятся в одном фокусе, в стержневой мысли стихотворения. Так мысль о том, что мы не в силах предвидеть ре¬зультаты своих поступков, сформулирована вот как:
Мы сами себе оппоненты,
Таланты себе поперек.
Остальные строфы стихотворения сходятся к этим строчкам с разных сторон. Вот одна из них:
Припомните случай Колумба,
Прообраз земного труда,
Он в Индию плавал, голуба,
А вышел совсем не туда.
Или другая, строфа, не связанная с этой, — новый заход на ту же тему:
Но мы из другого металла,
Такое загнем иногда,
Как если бы кошка летала,
И резала камни вода.
Для Цветкова характерно даже в описаниях ничего не описывать,
а отметив место действия, тут же переключаться на нечто внутреннее. Внешний мир — только фон.
Но и оттенки переживания Цветков не называет, тем более не пересказывает, а создает аналоговую модель из метафор и интонаций. Размеренность ритмов контрастирует с тревожностью мысли. Но тревога эта не прорывается во внешний мир, и потому он просто не важен: его детали — только знаки внутреннего состояния.
Во двор в новорожденный понедельник
Я вышел, наболевший тишиной,
Где три звезды в забавах рукодельных
Веретено крутили надо мной.
Тут тишина — аналог боли, звезды — три Парки, сучащие нить индивидуальной судьбы. А в конце стихотворения те же звезды уже значат совсем другое: мирок провинциального вокзала и судьба героя связаны, и потому грохот обычного поезда — гром апокалиптической трубы, он меняет восприятие картины, хотя картина сама и не изменилась:
Он прокатился с триумфальным воем,
Над зыбким, неприкаянным покоем,
Где правил сон бездумно и темно,
Над сетью рек и перелесков дачных,
И там, вверху, где три звезды коньячных
Крутили надо мной веретено.
Парки уже не совсем Парки — они уже коньячная судьба, а веретено все равно они крутят…
В стихах Цветкова доминирует ощущение духоты. Не оставляет оно поэту места ни для любви, ни для песни…
Того, кто к шепоту привык
Для нужд кухонного простора,
Не приведи сорваться в крик
От боли голоса простого.