Казалось бы, совсем иной характер изображен в «Случае на станции Кочетовка». А. Солженицын показал «сшибку» конкретно-исторических обстоятельств с исконными представлениями о добре и зле, конфликт долга и совести, разрушивший цельность внутреннего мира человека. Смысл произошедшего случая можно определить словом «донос». Этот презираемый во все времена поступок совершает очень молодой и неплохой по сути своей человек – лейтенант Зотов. Автор не раз обратит внимание на впечатление, которое производит главный герой. «Ребячья голова», «беззащитное курносое лицо», простое имя Василий – все эти детали подчеркивают искренность, естественность Зотова. Он и на самом деле искренен во всем: в страдании от того, что никак не может попасть на передовую; в тревоге за оставшуюся в оккупации семью; в совестливости и верности; в работе на износ; в негодовании на зарвавшихся тыловиков. Не те ли это черты, которые по крупицам собирает автор, исследуя народный характер? Также искренен Зотов в своей вере: «его маленькая жизнь значила лишь – сколько он сможет помочь Революции».
Автор не высказывает прямо своего отношения к фанатичной вере героя в мировую революцию и мудрость Вождя, но и не скрывает его. Вот, к примеру, он рассказывает о том, как Зотов слушал «никем не проверенные, откровенные стихи» худощавого лейтенанта. Какое же откровение несут они, какое глубоко личное чувство выражают? «Если дело Ленина падет в эти дни – Для чего мне останется жить?». Эти нескладные строчки Зотов повторяет, как свои.
Размышления лейтенанта на идеологические темы окрашены иронией повествователя, их прямолинейность и оторванность от реальной жизни оттеняются поведением простых людей. «Все эти рабочие люди вокруг него как будто так же мрачно слушали сводки и расходились от репродукторов с такой же молчаливой болью. Но Зотов видел разницу: окружающие жили как будто и еще чем-то другим, кроме новостей с фронта, – вот они копали картошку, доили коров, пилили дрова, обмазывали стекла».
Так все яснее обозначается трещина между естественной жизнью народа, его здоровой нравственностью и образом мыслей героя, находящегося в плену идеологии. Проверкой на человечность стала встреча Зотова с отставшим от эшелона Тверитиновым, человеком «невоенного образца», бывшим актером, добровольно вступившим в ополчение, попавшим под Вязьмой в окружение и вышедшим из него. Тверитинов подкупает «очень симпатичной, душу растворяющей улыбкой». Даже в том, что он вместо уничтоженных в окружении документов доверчиво предъявил самое дорогое – фотокарточку семьи, есть что-то сугубо человеческое, мирное… Но стоило уставшему, немолодому уже человеку на миг отвлечься и рассеянно переспросить «Сталинград… А как он назывался раньше?» – и все резко меняется. «Возможно ли? Советский человек – не знает Сталинграда!». Пробным камнем становится слово-знак, идеологический код. Ничто другое уже не имеет значения. Окошко во внутренний мир захлопывается. Доверия как не бывало, каждое слово вызывает подозрение. «Так, бдительность. Что теперь делать? Что теперь делать?».
Дальнейшее поведение лейтенанта запрограммировано, как показывает автор, не столько обстоятельствами военного времени, сколько автоматическим недоверием, подозрительностью, привычкой везде искать врагов. Черно-белое мировосприятие героя передается несобственно-прямой речью, насыщенной риторическими конструкциями.
Задумаемся: мог ли Зотов, помощник военного коменданта станции, поверить на слово человеку без документов и посадить его в воинский эшелон? По уставу – не имел права этого делать. Но ведь поверил почти, если бы не эта оговорка про Сталинград… Должен ли был лейтенант проверить правдивость рассказа Тверитинова? Безусловно. Что он и делает, задавая многочисленные вопросы. Почему же тогда так неспокойно на душе у Зотова? Он краснеет, заикается, вдруг сильно окает, сердится, торопится побыстрее уйти… Все дело в том, что для себя он уже сделал вывод о виновности Тверитинова. Это видно из сопроводительной записки, с которой Зотов отправляет в НКВД Тверитинова, «назвавшегося окруженцем», «якобы отставшим»… В условиях военного времени это означало, что лейтенант посылает человека, к которому совсем недавно чувствовал расположение, на верную смерть. Об этом говорят символические детали: «Зотову невольно пришлось оглянуться и еще раз – последний раз в жизни – увидеть при тусклом свете фонаря это лицо, отчаянное лицо Лирав гробовом помещении» (курсив наш. – Л.Т.).Упоминание о шекспировском Лире возводит изображение на уровень подлинной трагедии.
О дальнейшей судьбе Зотова ничего не известно, следует авторская ремарка вслед за фразой следователя «у нас брака не бывает». И своеобразное резюме: «Но никогда потом во всю жизнь Зотов не мог забыть этого человека…». Человека, а не задержанного, не подозреваемого. «Случай» стал для лейтенанта серьезным нравственным испытанием, мукой совести на всю жизнь. В рассказе А. Солженицын продолжил свои размышления о сущности национального характера, доказывая мысль о праведности русского человека методом «от противного». Такие случаи он опишет и позднее, в своих рассказах 90-х годов.
В годы оттепели произведения А. Солженицына воспринимались в общем контексте размышлений о культе личности, о необходимости возвращения к идеалам революций. Сам автор шел дальше. Уже тогда, в 60-е годы, писатель обратился к анализу национального самосознания, исторической судьбы России и роли революции в ней, мере ответственности каждого человека за все, что происходило и происходит с Россией.
Многие замыслы писателя рождались параллельно, отсюда смысловые повторы, переклички в произведениях и кажущаяся быстрота завершения работы над отдельными текстами, которые на самом деле вынашивались годами. Так, например, повесть «Один день Ивана Денисовича» была задумана в Экибастузском Особом лагере в 1950-1951 гг., а написана всего за три недели в 1959 г. Одновременно с работой над романом «В круге первом» А. Солженицын начинает «непомерно много»: будущий «Архипелаг ГУЛАГ», «Раковый корпус», большое историческое произведение о революции 1917 г. Последний замысел выльется в историческую эпопею «Красное колесо», которую А. Солженицын назовет главной своей книгой. Над ней он продолжал работать до последних дней жизни.
В конце 80-х годов, когда начнется возвращение в Россию книг А. Солженицына, писатель выдвинет непременным условием первоочередную публикацию «Архипелага ГУЛАГ». В нем выстраданное и высказанное публицистически прямо кредо писателя.
«Архипелаг ГУЛАГ» – дань памяти жертвам политических репрессий XX в. В книге запечатлен собственный опыт, все то, что вынес автор за одиннадцать тяжких лет неволи «шкурой своей, памятью, ухом и глазом». Но, как отметил сам писатель, «эту книгу непосильно было бы создать одному человеку». Материалом для нее стали рассказы, письма, воспоминания узников ГУЛАГа (автор назвал своими соавторами 227 человек). А. Солженицын посвятил произведение «всем, кому не хватило жизни об этом рассказать». Он выполнял свой долг перед собратьями по судьбе, прося прощения за то, что «не все увидел, не все вспомнил, не обо всем догадался». Об особенностях произведения есть высказывание писателя: «Я не дерзну писать историю Архипелага: мне не досталось читать документов».
Позднее, уже в эмиграции, у автора появилась возможность гораздо более широко использовать печатные источники. Но книга, по словам писателя, «отказывается принять в себя еще и все это». Она осталась тем, чем была изначально: книгой, созданной «толчками и огнем эпических памятей». Отсюда и акценты на леденящих душу подробностях «кровавой кухни» насилия, раскрывающего состояние души человека в нечеловеческих условиях. Обстоятельства определили и своеобразие авторской позиции. В книге А. Солженицына, по словам В. Чалмаева, открылись не укладывающиеся в рамки привычных представлений масштабы «русской Голгофы, новейшего русского Горя». Это действительно «книга судеб», которая приобрела «колорит пророческой скорби, вселенского урока».
«Архипелаг ГУЛАГ» представляет собой произведение, созданное на стыке публицистики и художественной литературы.