Уходя от натуралистичности, М. Палей выводит повествование из конкретного уровня в более обобщенный, философский. Она описывает религиозно-экзистенциальные проблемы, анализируя тему жизни и смерти, деторождения. Авторские квинтэссенции буквально переполняют текст повести: «Кто там, за белыми облаками, с аптекарскими весами, с золотыми часами, тот, кто точнехонько отпускает каждому из нас света и тьмы, снова доказал свое могущество и справедливость, демонстрируя равновесие устроенного им миропорядка» («Кабирия с Обводного канала»).
В ряде случаев авторы выражают свои мысли в метафорической форме, используя название в качестве своеобразной формулы. Противопоставление внешних проявлений и внутреннего мира личности подтекстуально обозначено в названиях произведений «Дурочка» С. Василенко и «Сонечка» Л. Улицкой. Использован и парафраз имени – «Сонечка». Усиление авторской идеи происходит также в жанровой форме, ряд исследователей полагают, что поиск героя приводит авторов к различным интерпретациям идеи святости. Обозначив свою форму как «роман-житие», С. Василенко обращает внимание на жизнь человека в экстремальных условиях, что само по себе заслуживает особого отношения к нему.
Мифологизация действительности выражается в использовании притчевых элементов: «Безоговорочное подчинение чужой воле опасно еще и из-за легкости такого поведения: способность думать надо поддерживать даже тогда, когда щедро отдаешь себя мужу, дочери, другу» (О. Новикова «Мужское-женское, или Третий роман», 2003).
Отметим также внимание к изобразительной стороне текста: авторов интересует и место действия, и внешность героев, и взаимоотношения между ними. Доминирующим приемом становится эпитет: «У него была небольшая аккуратная борода, заштрихованная легкой проседью, и аккуратная, циркульно обозначенная лысина, классической греческой линией продолжающая линию лба. Вообще внешность у него была южного, крымско-эгейского замеса» (Л. Улицкая «Медея и ее дети»). Часто они выстраиваются в цепочку: «Едва она это подумала, как почувствовала наконец, что голова у нее туманится, делается тяжелой, словно вдавливается в подушку. Но сон не подхватил ее, унося на легкой лодочке, как это бывало обычно, а навалился душной тяжестью» (А. Берсенева «Полет над разлукой»). Насыщение повествования разнообразными определениями обусловливает живописность изображаемого.
Построение на перечислении также относится к особенностям «женской» прозы: «Эта вахтер приняла мах рукой того вахтера, поэтому белая ручка за дубовым баром-стойкой остановила Коршунова, и он замер, потому что так был воспитан – останавливаться там, где ходить не велено. А эта вахтер – с синими надглазьями, розовыми щеками и платиновой, умело взбитой башенкой над полоской белоснежного, ничем не взбаламученного лба – так и держала его поднятой ладошкой» (Г. Щербакова «Митина любовь»).
Возникает особый ритм, музыкальность и пластичность картины: «Река поблескивает из-за крыш и деревьев – ее тема с каждым шагом нарастает, усиливается, отдельные разрозненные мотивы сливаются в густеющую мелодию с вариациями. Тело с каждым шагом все больше утрачивает вес. Что-то странное есть всегда в спуске к реке. Она преграждает тебе путь, но ты стремишься, забывая про все, к этой блистающей преграде, к этой рябящей от ветра прохладе» (И. Полянская «Прохождение тени»). Этот же эффект достигается и включением в тексты ритмизованных фрагментов: «В тот вечер, тихий, отстраненный, с высокими потемневшими небесами и листвой, намекающей на осень, мы отправились в городской театр» (И. Полянская «Прохождение тени»).
Тщательность работы с лексикой проявляется и при соединении нескольких точек зрения, образующих характеристику персонажа: «На пороге стояла мамина подруга Софья Борисовна… Представьте себе моложавую, следящую за собой Бабу-ягу. Крашеную крючконосую блондинку. Папа замечательно имитировал ее визгливый голос и привычку задавать идиотские вопросы, около сорока в минуту. Мама ее страстно защищала: «Соня – добрый, исключительно порядочный человек». Итак, на пороге стоял добрый, исключительно порядочный человек. И почему ее всегда приносит не вовремя и без звонка?» (Л. Штерн «День утюга»).
Оценочная характеристика завершается авторским резюме, выраженным риторическим вопросом.
Схема «женской истории» используется в разнообразных формах, на ней построен, в частности, роман А. Лазарчука «Транквиллиум»(1995). Мотив ожидания позволяет следить за взаимоотношениями героев, которые преодолевают положенные по сюжету препятствия, но в течение некоторого времени как бы не подозревают о своих чувствах. В конце герой признается: «Я тебя никому не отдам, подумал он яростно. Никому. Плибий, тебе придется ой как покрутиться, прежде чем ты ее получишь, – а я сделаю все, чтобы в этом кружении ты растерял последние свои гениальные мозги, дурак» (прием перечисления). Герой выражает свои мысли и чувства в такой резкой форме, которая скорее свойственна сознанию современного человека, чем жителю того условного мира, в котором происходит часть действия.
Ради придания повествованию большей занимательности в любовный сюжет вводится элемент детектива. Д. Донцовавыстраивает сюжеты своих книг в форме дневника, где фиксирует разговоры, точки зрения, оценки героев. Как в сказке, с ними происходят неожиданные события (они получают наследство, излечиваются от алкоголизма, богатеют, влюбляются). Повествование Д. Донцовой напоминает беседу близких людей, обсуждающих, как прошел день (если общение происходит в семейном кругу), какие события произошли. Постепенное раздвижение рамок разговора является средством динамизации сюжета.
Первоначально выделение «женской» прозы проводилось по тематическому признаку. Оказалось, что действительно, женщина может рассказать о тех темах и проблемах, которые не суждено пережить мужчине. Возможно, поэтому так часто используется схема семейной истории. В силу национальных особенностей она разворачивается на фоне исторических событий, присутствует ярко выраженное социальное начало, проявляющееся в особом типе описания, в котором с документальной точностью фиксируются отношения какого-то времени. Следовательно, определяя специфику «женской» прозы, следует в первую очередь говорить об особом типе ментальности.
Правда, далеко не всем авторам удалось преодолеть очерковость. Некоторые описывают разнообразные истории из жизни, избирая читателя своим собеседником. Он настраивается на «узнаваемость» текста, повторяемость тем, сюжетов, портретных характеристик и, главное, на особый язык, где доминируют несложные конструкции, разговорные выражения, запоминающиеся «фенечки», которые удобно цитировать. На подобном принципе повествования выстраиваются сюжеты В. Токаревой.
Сложный и богатый эмоциональный мир женщины передать непросто, хотя существуют и романы, написанные мужчинами под женскими именами. Нужна определенная широта кругозора в исследовании внутреннего состояния героев, введение «потока сознания». Фактографичность, «жесткий реализм» нередко соединяются в «женской» прозе с тонким лиризмом. Поэтому разнообразны формы «женской» прозы – социально-психологический, сентиментальный роман, роман-жизнеописание. Согласимся с М. Липовецким, что данные особенности «все чаще заслоняют подлинный потенциал течения, которое отнюдь не сводится к банальной слезливости и натужной пасторальности и не может быть названо неосентиментализмом».
Военная проза второй половины 80-х – 90-х годов
Русская батальная проза к началу 80-х переживает определенный кризис: произведения о войне продолжали выходить, но среди них было мало по-настоящему неожиданных и интересных. Среди причин этого кризиса – заметная исчерпанность поэтики жанра «фронтовой лирической повести» [46] ,выразившаяся в некотором однообразии художественных приемов, сюжетных коллизий и ситуаций, повторяемости самой системы образов произведений, а также идеологическая ситуация данного периода, когда существовал ряд «закрытых» или нежелательных тем и проблем. Тексты наподобие «Тяжелого песка» (1978) А. Рыбакова воспринимались скорее как досадное недоразумение. При упоминании таких ключевых событий в истории Второй мировой войны, как первые бои лета 1941 г., ржевская операция, битва за Москву, события лета 1942 г., бой за Зееловские высоты, требовалась особая осторожность и идеологическая выверенность. О многих вещах (например, о заградительных отрядах, созданных по приказу № 227) просто нельзя было упоминать.
46
Подробнее об этом значительнейшем достижении русской батальной прозы см. содержательную статью Н. Лейдермана «Автобиография выбитого поколения» // Война и литература. 1941-1945. Екатеринбург, 2000.