Отмеченные изменения в конструкции образа автора и его многофункциональность приводят к появлению многоголосия, проявляемого прежде всего в изменении форм авторской речи, в которой представлена не только речь автора и героя, но и реплики других персонажей.
Исследователи полагают, что подобный подход влечет за собой «смерть автора», разрушение авторского монологизма, в котором обычно и содержались основная концепция произведения, его философия, некие нравственные критерии и даже позиция. Казалось бы, при такой организации текста невозможна оценка, но А. Слаповский относится к тем писателям, которые любят время от времени выдавать поучительные реплики. По сути своей он морализатор: «С ненормальными людьми нет заботы вести себя нормально. Много подлостей вообще происходит от желания сделать кому-то приятное. Ведь приятное часто делается за чей-то счет. Я сам, кстати, достаточно в этом отношении подл». Используются разные языковые системы, в авторские описания активно вклинивается речь героя:
«И этот эпизод, этот ее бунт, это ее решение танцевать в ресторанном стриптизе (а как еще это назвать?), мгновенно вспыхнувшее и мгновенно угасшее, я воспринял всерьез».
Подобное соприсутствие разных языковых слоев некоторые критики определяют как метастиль: «смотрел на нее печально и с невольной усмешкой грусти». Здесь приходится говорить об особой функции этих слов, участвующих в структурировании текста, выполняя и характерологическую, и оценочную, и повествовательную функции.
Литературность, отличающая произведения А. Слаповского, возникает за счет стереотипности ситуаций, словесных конструкций. Иногда описание можно отнести к сходной бытовой ситуации, прописываемой автором. В ряде случаев очевидно, что автор просто следует особенностям жанра или традиционной схеме развития жанра и «набивает» текст. Например:
«Неожиданное, странное злорадство, появившееся в это время в Талии, смутило его, и он извлек из банки-пепельницы окурок, распрямил, стряхнул угольную черноту с кончика – и закурил, простыми этими движениями словно приземляя себя, – а то уж очень, глядикось, демоничен стал в своих помыслах: смертью своею нелюбящей жене отомстить пожелал...»
В приведенном описании интересно сочетание разных глагольных форм – извлек, распрямил, стряхнул(как цепочки определения действия героя) – и закурил(завершение действия обозначено синтаксической паузой). Перебивка повествования деепричастным оборотом – «простыми этими движениями словно приземляя себя» – неожиданно завершается связкой из слов, принадлежащих к разным языковым пластам – глядикось(разговорный) и отомстить пожелал(нарочито книжный, может быть, романсовый).
Встречаются клишированные выражения из газет, лозунгов, рекламных подписей (горло сдавило «спазмом жажды»), литературных произведений («Он, ничуть не изменившийся, встретил меня, как обычно, без восхищения») и даже штампы («Ольга издала легкий звук»). Детский крик обязательно предстает «радостным звонким кличем», а собака – «жучкой шустрой, хвост крючком». Находим и клише в стилистике соцарта: «.Серьезно и основательно завел семью. Жизнь испытывала его на прочность» (о герое Валерии из «Анкеты»).
Ведение действия от первого лица приближает текст к читателю, но вовсе не свидетельствует об автобиографизме повествования. Автору важно усилить динамизм сюжета и насытить его разнообразными ситуациями, из которых нужно выбираться. Он просто фиксирует ситуацию и практически не вмешивается в повествование ни своими оценками, ни выраженным отношением к герою: «Подруга ее Екатерина, стоя за уличным торговым лотком, иззябшая, красными руками считала бумажки денег».
Здесь снова можно говорить о хроникальности или летописности повествования. Данную особенность постмодернистского повествования определяют как «нулевой градус письма», подразумевая отсутствие дистанции между автором и героем, слиянность их голосов и усиление роли героя-рассказчика. Подобная манера обусловливает и отход от традиционной схемы конструирования образа автора, сказывается и в постоянных переходах от форм первого лица к третьему и наоборот:
«Хотел на другой день и дешевенькую гитарку купить, но дешевеньких нигде не оказалось, а были только сданные на комиссионную продажу в магазине «Мелодия», что возле консерватории, и самая дешевая из них стоила двести пятьдесят тысяч рублей. Странно было, почему стоящая рядом точно такая же стоила полмиллиона» («Гибель гитариста»).
Особую роль в текстовой структуре играет ирония; в «Книге для тех, кто не любит читать» разнообразные иронические замечания автора разбросаны по всему повествованию:
«Парфен иногда навещает-таки незабвенную свою Милу (которую врачи откачали от жестокого отравления), жена Ольга догадывается об этом, но прощает, догадавшись вдруг, что есть на свете мужчины, которые умеют горячо и хорошо любить одновременно двух женщин, следовательно, надо не огорчаться, а радоваться...».
Из иронического отношения автора складывается игровая ситуация, которая и определяет содержание ряда его книг. Критики даже писали, что уменьшение иронического описания лишает повествование динамизма.
А. Слаповский мастерски владеет «эффектом ожидания». Он настраивает читателя на определенную ситуацию, воспроизведенную в тексте, и затем разрешает ее совершенно неожиданным образом. Скажем, в рассказе «Братья» развивается история своеобразного преображения бывшего нищего. Но счастливого конца не получается, герой внезапно пропадает, а его спасатель кончает жизнь самоубийством. А читатель ждет иной расшифровки сюжета, что спасатель поиграет со своей игрушкой, создаст выдуманную жизнь, а когда она ему надоест, выбросит ее. Таков стереотип, клише, общий мотив, часто используемый в литературе и даже ставший сюжетом фильма («Игрушка» с П. Ришаром). Правда, в ходе сюжета автор ненавязчиво подводит читателя к иному решению: он проводит героя через искушение женщинами, подставляет вместо себя для разборок с партнерами.
Разговор об общих местах можно продолжить. Название «Братья» обращает нас к интертексту, можно вспомнить, например, одноименный рассказ И. Бунина (1914), где также параллельно разворачиваются две судьбы представителей разных миров – богатого и бедного, иностранца и местного жителя. Построение на антитезе находим и в рассказе А. Слаповского. Вновь используется «эффект ожидания», вводится и эпическая интонация, разрушающаяся уже в следующей фразе синтаксической паузой:
«И тот развился и улучшился настолько, что сам себя не узнавал. Он вертелся и так, и сяк перед большим зеркалом в ванной и не мог налюбоваться: стройный, моложавый – никак не больше тридцати пяти – мускулистый мужчина с четким лицом».
Стереотипность и узнаваемость героев также можно считать реализацией «эффекта ожидания». А. Слаповский экспериментирует в рамках канона, указанные особенности согласуются и с принципами постмодернистской эстетики, рассчитанной на постоянную (скрытую или явную) цитатность и аллюзивность текста.
Не случайно автор отдает предпочтение не развернутому романному повествованию, а «рассказикам» и циклам, в которых можно продолжить ранее начатые проблемы, перейдя к следующей части, но не к развернутому романному повествованию. Правда, герои произведений обычно не переходят в другие тексты, объединяющими началами циклов становятся четко выраженная авторская позиция, собственная философия, ненавязчивое морализирование, сопровождающееся ироническими пассажами.
Композиция его произведений может быть достаточно разветвленной и запутанной. В развитие основного сюжета время от времени вклиниваются самые разные истории, рассказики, байки. Следовательно, приходится говорить об определенной жанровой разностильности. Внутри части могут меняться местами. Так, например, в детективной пасторали А. Слаповского «Вещий сон» в конце довольно однородного по структуре текста дается «Пролог» вместо «Эпилога», который представляет собой цитату из газеты.
Подобная организация обозначается и графически, в романе «День денег» пояснения к главам выделены курсивом. Они традиционны для формы средневекового романа, где подобные своеобразные прологи даже были обязательными.