Гениальный основатель германской и, косвенным образом, всей новейшей философии, Яков Гримм, конечно, не только не обходил вопроса о диком состоянии наших предков, но, напротив, тщательно собирал все данные, свидетельствующие о последнем, сознавая чрезвычайную важность этих данных для науки. «И преимущественно, — говорит он, — я выбирал то, из чего можно было бы убедиться, что и дикое состояние имеет свою хорошую сторону и составляет необходимую ступень нашего развития». Эти золотые слова имеют глубокий смысл, в который, к сожалению, большинство филологов не желает вдуматься. В тех случаях, когда положительно нет возможности обойти молчанием этот вопрос, они довольствуются повторением старых предрассудков, облекаемых только, для большей убедительности в шумные фразы, вроде пресловутого изречения Макса Мюллера: «Мнение, будто человечество медленно выдвигалось из состояния животной дикости, не может быть больше поддерживаемо». Так, напр. по отношению к Грекам известный немецкий филолог Рихард Фолькманн высказался недавно следующим образом: «В настоящее время, в противоположность воззрениям, господствовавшим во второй половине прошлого столетия, считается с научной точки зрения просто немыслимым делать на основании изучения совсем диких, нецивилизованных народов и племен какие-либо выводы для уяснения греческого быта в век героев (так!), а тем более во времена Гомера» и т. д. При этом, странным образом, он ссылается на результаты современной этнографии и психологии народов!
На самом же деле «изучение современной этнографии и психологии народов» ведет самих представителей этих наук к совсем противоположному взгляду. Известно, что основатель и даровитейший представитель последней науки Штейнталь подвергся недавно жестоким нападкам одного классического филолога за то, что осмелился судить о гомеровской поэзии на основании понятий о народной поэзии, составленных по поэтическим произведениям Финнов, Русских, Татар и других народов, забывая, что Греки отличаются от этих народов чуть-ли не как небо от земли. Что же касается представителей современной этнографии, то достаточно указать здесь, как они смотрят, напр., на произведения народной словесности Маориев, дикарей Новой Зеландии, которые отличаются от прочих Полинезийцев с одной стороны большим умственным развитием и красотой телосложения, с другой стороны замечательной жестокостью и кровожадностью, вследствие чего у них более чем у других свирепствовало кровомщение, детоубийство и людоедство. Джордж Грей, собиратель эпических сказаний Новой Зеландии, находя эти сказания детскими и нелепыми, замечает, однако, что в поэтическом отношении они не ниже древнегерманских и древнекельтийских. Приводя это мнение, Герланд прибавляет, что по своему содержанию они ни в чем не уступают индийским и даже греческим мифам и сказаниям, и что благодаря только крайне невыгодным внешним условиям, в которые поставлены жители Новой Зеландии положением и природой обитаемой местности, у них, как и вообще у полинезицев, не появился свой Гомер, «который бы создал из этих сказаний один большой эпос, для чего эти сказания представляют вполне пригодный, богатый материал». Следует ли еще напоминать здесь, что все ученые, вникающие более основательно в дух современных народных преданий и обычаев и изучающие на основании этого древний быт Индогерманцев, что ученые, как Кун, Альбрехт Вебер, Шварц, Ган, Маннгардт и др., считают необходимым, по примеру Якова Гримма, объяснять мифы и суеверные обряды всех индогерманских народов на основании предположения, что эти народы были первоначально дикарями в самом строгом смысле этого слова. Да стоит, наконец, взглянуть только на быт самих Греков, каким он еще является после Гомера, в исторические времена. Сколько тут явных остатков грубейшей дикости: человеческие жертвоприношения, бичевание невинных детей, иногда до смерти, на окровавленных алтарях кровожадных богов, выбрасывание новорожденных детей, преследование и наказывание неодушевленных предметов за убийство, и множество других признаков крайней грубости нравов и понятий! Относительно последних достаточно просмотреть только древнейшие учения греческих философов, чтобы понять, до чего были дики понятия простого народа: если, например, еще Эмпедокл мог назвать морскую воду потом земли, чем он и объяснял ее соленый вкус, то понятно, почему Анаксагор подвергся преследованию в Афинах, осмелившись сказать, что солнце не есть живое существо, а только раскаленная каменная масса.
И в виду всего этого находятся однако ученые, как Фолькманн, утверждающие, что «с научной точки зрения просто немыслимо делать на основании изучения совсем диких, нецивилизованных народов и племен какие-либо выводы для уяснения греческого быта в век героев, а тем более во времена Гомера»! В таком случае странно только, отчего Фолькманн не отрицает прямо, чтобы Греки были вообще когда-либо, хотя бы в древнейшие времена, дикарями, — подобно тому, как Макс Мюллер вообще отрицает, что человечество находилось первоначально в состоянии животной дикости. Но останавливаться долго на подобного рода парадоксах не стоит. Относительно изречения Мюллера достаточно будет привести лишь следующие слова Жирара де Риалль, удачно выставившего всю несостоятельность его теологического направления.
«Подобные слова, — говорит он по поводу вышеприведенной фразы Макса Мюллера, — произнесенные в отечестве Дарвина и Гёксли, кажутся, по крайней мере, странными, — особенно в устах такого ученого, как Макс Мюллер. Что теория об изменении видов не удовлетворяет ум его, это я понимаю; что он отказывается соображаться с ней при объяснении начала человечества это я понимаю еще лучше — так и в настоящее время должен поступать всякий благоразумный — но из этого не следует, чтобы закрывать глаза пред очевидными фактами. Положим, что в 1856 году (когда появилась статья Макса Мюллера о сравнительной мифологии) еще не были сделаны те открытия антропологические и археологические, которые познакомили нас с известными замечательными данными относительно древних обитателей земли… Но уже тогда имелась возможность изучить быт низших рас: житель Тасмании, Папуас, Минкопи, Эскимос были известны этнологам и представляли собой живые и несомненные образцы людей, еще очень немного удалившихся от состояния настоящих диких зверей».
Но как бы то ни было, во всяком случае, ясно по крайней мере одно: что в столь важном деле существует до сих пор очень резкое разногласие. Это последнее объясняется только крайней неразработанностью всех вопросов, более или менее близко касающихся первобытного дикого состояния теперешних культурных народов, в особенности Греков, относительно которых исследования в этом направлении дали бы особенно много чрезвычайно важных результатов. Вот почему я считаю вообще необходимым, чтобы внимание современной науки было обращено в эту сторону. Но более, чем в каком-либо другом отношении, мне кажутся необходимы такого рода исследования для мифологии.
До сих пор наши филологи довольствовались в большинстве случаев проверкой на самых разнообразных мифах своих однообразных солярных и метеорологических теорий. Солнце прогоняет ночной мрак, туча закрывает солнце, молния поражает дождевую тучу, и другие т. п. описания простейших явлений природы оказываются теми элементами, из которых сложились с течением времени самые разнообразные мифы. Нельзя оспаривать, что в большинстве случаев это предположение справедливо, так же точно как справедливо, что необозримое богатство слов всех индогерманских языков сводится к незначительному количеству первоначальных корней. Но тем не менее для уразумения настоящего смысла какого бы то ни было мифа редко бывает достаточно одного только указания на эти первоначальные элементы. Спрашивается еще: почему они явились в данном мифе в таком, а не в ином сочетании; и в чем состоит особый смысл именно этого сочетания; и насколько первоначальное значение элементов сохранилось в данном случае, и не заменилось ли оно, быть может, новым, значительно отличающимся от первоначального? Желание объяснить миф единственно на основании первоначального значения составных частей его вносит в него почти всегда нелепый смысл, очевидность которого можно стушевать только при помощи натяжек, облекаемых обыкновенно в форму остроумных «сближений», туманных замечаний о «силе народного поэтического творчества» и т. п. приемов, недостойных науки. Если бы не подобные фразы, то многие толкования мифов с первого же взгляда представлялись бы столь же несостоятельными, как если бы мы, например, объясняли значение сочетаний слов «красные чернила» и «черная краска» на основании лишь первоначального значения слов «черный» и «красный», не обращая при этом внимания на особый смысл каждого сочетания в отдельности.