Итак, полагаю, не может подлежать сомнению, что культ Бабы-Яги сопровождался человеческими жертвоприношениями. В подтверждение можно было бы привести еще множество данных из народных верований и соответствующих культов разных народов, на которых считаю, однако, лишним останавливаться. Всё свидетельствует, что рассматриваемый нами культ имел громадное значение, и что Баба-Яга была верховным языческим божеством, — подобно «богу богов» Святовиту, огромный идол которого стоял в аконском храме, с четырьмя бородатыми головами на отдельных шеях, обращенными в четыре разные стороны и соответствовавшими, вероятно, не только четырем сторонам света, но и четырем временам дня и года; подобно Триглаву, которому приписывалось владычество над небом, землей и адом; и многое другое. Святовит, Триглав и т. п., — есть ли это лишь различные изображения и видоизменения того Деда-Всеведа чешской сказки, к золотому дворцу которого отправляется герой сказки за тремя золотыми волосами? В том дворце живет вещая старуха, — мать его: «Дед-Всевед, — говорит она, — мой сын, — ясное солнце»; вечером он прилетает западным окном в виде старичка с золотой головой, утром он встает золотовласым ребенком и вылетает через восточное окно. Вещая старушка — наша Баба-Яга. Вследствие этого, в народных поверьях и обрядах рядом с бабою, или вместо нее, является нередко дед. Что касается глубокой древности этих божеств и их культа, то она подтверждается существованием подобных верований и обрядов, между прочим, и у древних классических народов. Не желая останавливаться здесь на сравнении, замечу только, что не говоря уже о разных многоглавых змеях и о чудовищах, вроде Гериона, Кербера и др., стоит только вспомнить самые выдающиеся (первоначально солнечные и лунные) божества Греков и Римлян, чтобы убедиться, что на них отразились, очевидно, те самые представления, которые у нас являются, так сказать, воплощенными в образе Святовита, Бабы-Яги и подобных им мифических существ. Таковы напр.: изображавшийся иногда с тремя глазами Зевс, «отец мужей и богов»; двуглавый и четырехглавый Янус, «бог богов» (divum deus); разновидный и превращающийся постоянно бог Вертумн, который принял однажды, между прочим, вид старухи с костылем; трехглавая «царица мертвых» Геката, всемогущая и всезнающая волшебница; кроме того, напоминают особенно многими чертами нашу Бабу-Ягу Деметра, Веста, Bona Dea, Anna Perenna и мн. др. Также лишь мимоходом могу напомнить здесь, что подобно тому, как Дед-Всевед, возвратившись домой стариком, превращается в ребенка, так же точно и «многоизворотливый» Одиссей возвращается домой стариком и вслед за тем опять молодеет.
После этого не удивительно, если с именем Бабы-Яги и сродных с ней мифических лиц связываются воспоминания из очень древних времен. В некоторых поверьях сохранилась, если не ошибаюсь, даже память о том, что в день ее празднества поклонники угощали мясом детей не только свое божество, но ели это мясо и сами, и что впоследствии нежелавшие вкушать такой пищи, должны были, как полагал народ, приплатиться за это своей собственной жизнью. Немецкая Берхта, соответствующая нашей Яге, требует, чтобы в последний день года подавались на стол клецки и рыба. Всякому, кто вместо того наестся в тот день иной пищи, она разрезывает брюхо, вынимает съеденное, наполняет брюхо сечкой, или же смятой соломой и кирпичами, и зашивает его лемешем вместо иглы и железной цепью вместо нитки: другими словами, этот человек умирает — причем замечательно также, как сильно обращение Берхты с его телом напоминает выше рассмотренный обычай Скифов. Такая строгость наказания станет понятной только тогда, если предположим, что названные кушанья были первоначально не простые клецки и не простая рыба. Мы уже видели, что рыбы, жаренные на сковороде, заменяют в одной сказке очевидно детей, хотя и трудно сказать, что могло способствовать такому уподоблению. Мимоходом мы коснулись также другой немецкой сказки, в которой мачеха варит ребенка и подает его отцу на съедение вместо клецек (Klump). В последнем случае, впрочем, не лишено для нас значения и то, что она варит эти клецки только из рук и ног ребенка; куда она девает остальное тело, сказка не говорит.
Искусство, больные нервы и воспитание
(по поводу «Декадентства»)
Г. И. Россолимо
Незабвенной памяти Сергея Сергеевича Корсакова
Речь, читанная в годичном заседании Общества Невропатологов и Психиатров при Московском Университете 21 октября 1900 г.Положенный в основу нашей речи взгляд на современное искусство есть результат фатального соприкосновения некоторых явлений из жизни духа с новейшими завоеваниями в области нормальной и больной деятельности нервной системы; он представляет отражение объективированного искусства и художественного творчества наших дней в зеркале биологической критики. Поэтому для выяснения сути и значения основанных на таком новом взгляде суждений и выводов я считаю необходимым предварительно разобраться, если и не детально, то, по крайней мере, по существу в тех научных мотивах, которые обусловливают известный характер изображения в нашем зеркале.
Я заранее чувствую, как трудно будет нам в короткий срок с полной отчетливостью ориентироваться в той картине, которую представляет столь сложное явление личной и общественной жизни, как искусство; я чувствую, что многие детали и промежуточные нюансы спектра должны будут пройти незамеченными, в силу чего основные тона картины выступят с чрезмерной, быть может, даже схематически-грубой простотой; однако важность намеченной задачи, думаю, не только нам дозволяет, но и заставляет нас высказать назревшие мысли именно теперь, когда весь цивилизованный мир, у порога нового века, старается глубже разобраться в последних явлениях жизни человечества и дать себе ясный отчет в них.
И наша жизнь, жизнь русского общества, подчинилась общему течению событий; последние десятилетия представляют у нас резкую реакцию против эпохи шестидесятых годов, давших широкий простор явлениям интеллектуальной жизни, раскрывших настежь свои окна и двери для науки и для общественных вопросов: не без чувства сожаления мы должны отметить значительный упадок завещанных нам высоких стремлений одновременно с чрезмерным культом искусства во всех его, как низших, так и высших, проявлениях; ослабевший от умственного утомления мозг обратился к удовлетворению своих низших, эстетических потребностей. В силу ли дальнейшего логического хода психических явлений, или по простому совпадению, мы в последнее время встречаемся уже с усиленным развитием нервных и психических болезней и, как будто бы случайно, наталкиваемся на необходимость сопоставления болезненных состояний нервной системы с явлениями из области художественного творчества.
Такое бросающееся в глаза совпадение, конечно, не может пройти незамеченным для всякого мыслящего и наблюдательного члена современного общества, и тем более оно резко выступает в глазах врача, имеющего дело с нервными и психическими болезнями и привыкшего не только особенно чутко подмечать всё, что эти люди творят, всё, что является результатом различных сторон их психической жизни, но и подвергает тщательному анализу самые процессы мышления, намерения и поступки этих людей; и потому неудивительно, что литература последнего времени успела обогатиться несколькими весьма ценными трудами из пограничной области психиатрии и эстетики, неудивительно и то, что нам приходится всё чаще и чаще останавливать свое внимание на характере болезней и на свойствах нервной системы людей, занимающихся искусством — с одной стороны, а с другой стороны — на произведениях художественного творчества по отношению к тем их сторонам, которые требуют, помимо художественной критики, еще и анализа психиатрического.