-Мы точно идем в клуб? - спрашиваю я, получая в ответ смех и признание, что я самый смешной аргентинец на свете. Вновь рядом с ней я чувствую себя старым.
Время тянется даже слишком для человека, способного провести восьмичасовой перелет. Я, вообще-то, привык к течению времени и умею по собственному желанию растягивать его, наслаждаясь, или же ускорять, занимая себя важными думами. Но эта русская сумасшедшая все ломает. Впервые с нашей встречи, то есть спустя четырнадцать часов я вижу ее глаза, и в них светится что-то замечательное. Старик внутри меня хочет накрыть эти глаза ладонями так, чтобы никогда их никто больше не увидел.
На мгновение я пробуждаюсь от забытья, в котором пребывал все это время и пытаюсь рассмотреть ситуацию трезво. Нас семеро - я, она, ее блондинка и еще четверо безумных и богатых русских, примерно ее ровесников, самый взрослый из них лет на шесть меня моложе, и глаза у них горят безумным светом. Шестеро из нас ускорены, ну, а я влюблен, что несомненно хуже. Один из этих безумцев бос. Я вслушиваюсь в их разговоры и ужасаюсь - ее блондинка рассказывает о первом приходе, когда появились отметины на бедрах, ради эксперимента каждый прикладывает свои пальцы к ее талии, пытаясь понять, кто это так сжимал ее в порыве страсти. Подходят только пальцы той, в которую я влюблен и той, кто громко смеясь и выпив полбутылки вина, бросила свои очки на землю и раздавила их пяткой. Она - аргентинка, хоть и русская, за это я ее и полюбил. У нее словно бы нет ничего такого, что можно отнести к манерам, к жеманству или же к совести. Сейчас она дикая, но она умеет шептать кротко - так она попросила меня дать ей денег на бутылку, ужасно меня удивив. Что-то в ней от тех, кого я искал всю жизнь, и не находил, ведь любая похожая всегда разбивалась на части, стоило ей пообвыкнуть немного, стать домашней. Могла ли эта стать домашней?
Нет, никогда! Это можно было сказать по ее нахальному свисту, когда она ненадолго отошла от кайфа. Я не мог представить ее себе сидящей дома, ждущей кого-то, готовящей ужин, нет, нет, ей бы сжечь его дотла, ей бы добывать пропитание воровством и ложью! Я не мог представить ее, сидящей и шьющей. Она никогда не воспитает ребенка порядочным, там с двух лет ее сын будет носить ирокез. Она была волной, рябью на глади океана жизни! Она шла так, словно бы только что отрастила ноги, будто бы впервые на острове попробовала не только ускорится, но и вообще все - воду, пищу, мужчин, словно бы для нее не было ничего, кроме как того, что сейчас, что здесь, было бы словно плевать, иду ли я или кто другой, ведь она никогда не видела аргентинцев, и, конечно, за это я и любил ее. Я знал, что никогда больше не встречу такой женщины. Она знала, что больше никто не оспорит ее титул, потому и корону она топтала, не зовя никого на это действо посмотреть...
Но русские правда были сумасшедшими, не чета ей. Она была под кайфом от жизни, когда эти попросту были молодыми и пьяными дураками, кричащими, фотографирующимися, задирающими чернокожих и пьяно ругающимися на своем тарабарском русском и на английском. Они хватали ее за руки, но я держался, потому что ей это нравилось и она хватала их в ответ. Иногда они убегали далеко, обязательно возвращаясь, а я провожал их взглядом, мне было хорошо, потому что ей было хорошо. Ее блондинка пожирала меня глазами и, пока никто не видел, лизнула меня в ухо, но я молча показал пальцем на нее. Блондинка, видимо, поняла меня не так, ибо тут же догнала ее, повалила, и начала лизать ей уши под громкий хохот безумцев-русских. Я делал вид, что мне тоже весело, наблюдая, как пот лепит ее майку к коже, и как слюна стекает по ее счастливому лицу.
-Сколько тебе? - спросил я ее уже около клуба. Глупо, что до этого я не удосужился спросить.
Она отмахнулась и попросила воды. Глаза у нее налились красным, но она улыбалась. Даже потерявши корону, она оставалась наследницей династии. Остро кольнуло в груди - так меня опять всколыхнул мой старческий стержень, ведь я был из тех, кто давно завязал, и кто пил воду только когда хотел пить, а не когда нужно было пить.
-Так все же? - спросил я, а она ответила что-то насчет музыки. Мы говорили на разных языках, и для того вавилоняне придумали для нас двоих английский. Но и на нем она говорить отказывалась, ведь когда она что-то шептала мне, то переходила на свой родной, а английским пользовалась исключительно для своих целей. Я ненавидел ее за это и любил еще сильней. Я попросил ее подождать, пока мы заходили внутрь.
-Я за водой. - и она послушно кивнула.