Московский летописец повествует, что двенадцать тысяч новгородцев поражено было на этом бою. Взяты были и начальники их; взяли тысячу шестьсот пленников; достались победителям и знамена с изображением святых, и договорная грамота с Казимиром: ее, верно, начальники побоялись оставить в непостоянном Новгороде; и даже тот писарь, который писал ее, достался в руки Холмского. Целый день на двенадцать верст гонялись за остальными москвичи, и сами выбились из сил, из-рубливая и закалывая бегущих. — Что значит, — спросил Холмский пленных воевод, — что вы с таким множеством не постояли против нас?" — "Мы как увидели, — отвечали воеводы, — иные полки с желтыми знаменами, как услышали людской говор и страшный конский топот, — на нас ужас напал, и страх нас объял, и трепет нас пронял!" Воеводы новгородские, конечно, разумели татар, появившихся неожиданно из засады; но москвичи дали этому ответу такой смысл, будто новгородцам представилось страшное видение, — по устроению Божию, в кару за их измену. Ставши гордо посреди убитых и умиравших, затрубили москвичи победу, и с весельем прикладывались к образам, нарисованным на новгородских знаменах, взятых с боя.
В упоении торжества, воеводы дали обет воздвигнуть в Москве храм Христова воскресения в память этой победы.
Рать судовая доходила на помощь, но уже не пошла на бой, — помогать было некому. Теперь уже москвичам опасаться было нечего; воеводы отправили отряды — жечь новгородские волости и истреблять людей. Рати пошли на запад и опустошали неистово Новгородскую волость вплоть до реки Наровы, отделявшей ее от земель Ливонского Ордена. В другую сторону, к великому князю, послан был некто Замятия, известить, что помог Бог Москве и силы новгородские сокрушены.
Великий князь стоял тогда в Яжелбицах с братьями и со всем главным войском. 18-го июля приехал Замятия. Великая радость исполнила тогда все московское войско. Иван Васильевич, в знак благодарности небу, дал тотчас же обет — построить церковь в Москве во имя апостола Акилы: в день этого святого совершилась такая блистательная победа. К довершению удовольствия, явились псковские послы и известили, что псковичи вошли в Новгородскую волость, в угоду государю — истребляют села, бьют людей и, запирая в избах, живьем сожигают.
Снявшись с лагеря, государь московский отправился в Русу, и там Холмский с товарищами своими привел к нему связанных новгородских воевод. — "Вы, — говорил им Иван, — отступили света благочестия и приложились к латинству, отдавали отчину мою и самих себя латинскому государю". Договорная грамота с Казимиром была в руках московского князя на уличение новгородцев. Тут-то верно пригодился Степан Бородатый; здесь он всего приличнее мог показать свои археологические сведения. Прочитав пленникам нравоучения в красивых выражениях, с приправой из духовных слов, Иван приказал четырех из них казнить смертью, а остальных больших людей, человек пятьдесят, в оковах отослать в Москву. 24 июля в разоренной Русс на площади отрубили голову сыну Марфы Борецкой, Димитрию, Василыо Селезневу-Губе, Киприану Арбузьеву[34] и архиепископскому чашнику Иеремия Сухощеку. Это были самые горячие сторонники Литвы.
Вопль родных погибших на Шелони разносился по Новгороду. Марфа Борецкая, несмотря на собственное материнское горе, ободряла народ, и ее приверженцы, думая еще держаться, начали жечь посады и монастыри, чтоб не дать врагам пристанища на время осады: надеялись, что тем временем подоспеет литовская помощь на выручку. Ставили сторожей; день и ночь должны были они стоять на стенах и высматривать неприятеля. Но московская партия в Новгороде делала свое. Кто-то Упадыш заколотил 5 пушек (по некоторым спискам 50), поставленных на стенах. Его казнили с единомышленниками. "Лучше бы тебе, Упадыш. не быть в утробе матерней, чем наречься предателем Новгорода" — восклицает летописец. Скоро последняя и единственная надежда па спасение пропала для Новгорода. Посол, отправленный к Казимиру, возвратился в Новгород. Ливонцы не пропустили его к королю: ливонцы, как немцы, не питали дружеских чувств к славянскому Новгороду; некоторые, однако, задумывались: не помочь ли в самом деле новгородцам, чтоб не дать усилиться Москве; другие советовали не мешаться в чужое дело. Магистр ливонский написал об этом к тевтонскому, но между тем посла не пустили далее. Недоброжелательствуя Москве более, чем Новгороду, ливонцы, однако, более, чем Москвы, боялись усиления союза польско-литовского и, таким образом, сами того не зная, стали полезными союзниками московского самовластия, — допустили Москве покорять и порабощать соседей и приготовляли своему потомству через столетие ту же судьбу, какая в их глазах постигала Великий Новгород.