Новгородцам оставалось безмолвно согласиться, и они целовали крест по записи.
После крестной присяги они сказали: "Бьем челом вам, бояре, чтоб вы печаловались у государя, отдал бы он нам нелюбье и сердце свое сложил и слово свое изрек бы нам от уст своих вслух всем по прежнему жалованью".
Бояре передали эту просьбу государю, и великий князь позвал их к себе. Он объявил им то же, что сказал владыке и послам об имениях и судах и прибавил: "Даст Бог и вперед тебя, своего богомольца, владыку, и всю отчину свою Великий Новгород будем жаловать .
Великий князь промедлил еще день. В четверг 15-го января поехал в Новгород от его имени князь Иван Юрьевич в сопровождении других князей и бояр [41].
Новгородцы созваны были на Софийский двор. В палате были владыки, духовенство и бояре; за ними толпы вошли в палату; другие стояли на открытом воздухе. Князь Иван Юрьевич говорил: "Князь великий Иван Васильевич всея Русии; государь наш, тебе, своему богомольцу, владыце и своей отчине — Великому Новгороду, глаголет так: ты, наш богомолец, Феофил, со всем освященным собором и вся наша отчина, Великий Новгород, били челом нашей братьи о том, чтоб я пожаловал-смиловался и нелюбие сердца сложил; я, князь великий, ради своей братьи жалую свою отчину и отлагаю нелюбие. Ты, богомолец наш, архиепископ, и отчина наша, написали грамату, на чем добили нам челом и целовали крест; — пусть теперь все люди новгородские, моя отчина, целуют крест по той грамате и оказывают нам должное; а мы вас, свою отчину, и вперед хотим жаловать по вашему исправлению к нам".
Началась присяга. Бояре приводили ко кресту бояр и жнтых людей, стоявших па Софийском дворе, а детей боярских и московских дьяков разослали по всем пяти концам приводить к присяге народ. Тогда присягали все люди, и жены боярские, и вдовы, и люди боярские. Присяга давалась от каждого лица особо, и каждый поставлен был ей в непосредственное подданство великому князю. Это уже не была присяга на хранение договора, заключенного на пзаимных условиях, а присяга подданного, предававшегося в безусловное повиновение государю, принадлежавшего лично его особе, обязанного исполнять все его приказания безотносительно ко всяким условиям своего общества. В присяге, между прочим, обещался каждый — всякое слово, какое услышит от своего брата новгородца, доброе или худое о великом князе, сказывать великим государям. Князья отобрали во владычней палате грамоту, заключенную новгородцами между собой за шестидесятью восмью печатьми. Наконец, после окончания присяги, москвичи отправились на Яросла-вово дворище, сняли вечевой колокол и повезли в московский стан. Плакали сильно новгородцы по своей воле, — говорит летопись, — и не смели сказать ничего. Вслед за этим многие новгородские бояре и дети боярские сами били челом в службу государя и произносили особую, служебную присягу.
Наконец Новгород отворился, но уже не прежний Великий Новгород! Владыка испросил у великого князя опасную грамоту и приставов — проводить поселян в их волости и села; и голодные, чахлые, стали расходиться в свои разоренные жилища. Все время, когда Новгород находился в осаде, великокняжеские войска продолжали разорять волости: и была, — говорит летописец, — эта война еще пагубнее прошлой: тогда, по крайней мере, было лето и жители прятались в лесах; теперь негде было спрятаться; ратные люди пожгли их жилища, хлеб, истребляли скот, и толпы народа умирали в пустынях от мороза и голода. Только собакам, волкам, да хищным птицам была тогда пожива! Новгородская область обезлюдела. Иван, как видно, с задуманным заранее планом хотел истребить враждебную Москве народность, преследуя свой политический план — соединить Русь в одно крепкое государственное тело.
Еще месяц пробыл Иван под Новгородом. Лишенные старинной свободы, новгородцы должны были, как бы в благодарность своему государю подносить ему поминки. Сам великий князь не прежде как 29 января посетил Новгород, и то не надолго: он отслушал обедню у святой Софии и тотчас уехал в свой стан; он боялся мора, который продолжал свирепствовать: от множества умирающих не успевали копать особых могил; складывали по два, по три трупа в одну могилу, а далее уже по десяти.