В то же самое время пришло «заслуживающее доверия» сообщение о революции в Германии, сопровождавшееся настойчивым призывом протянуть братскую руку восставшему немецкому пролетариату. Революция в Берлине в марте 1917 года! И, подумать только, нашлись наивные люди, которые в это поверили! Нашлись порядочные люди, которые разъезжали в машинах по городу, разбрасывая листовки с известием о мифической революции! Народ верил, ибо в тысячах сердец горела вера в русскую революцию, которая должна зажечь сердца рабочих всего мира, подвигнуть рабочих и крестьян всех стран в едином порыве восстать и покончить с братоубийственной войной.
Было бы огромной ошибкой приписывать подобные пацифистские настроения невежеству одних и предательству других. Действительно, была сильная и наивная вера в международную солидарность, безусловно весьма желанную, но реально не существующую. В воображении русских социалистов — рабочих и интеллектуалов — родился общий тип рабочего англо-франко-германского социалиста, абсолютно неведомый рассудочной, практичной, материалистической Европе. Воображаемый европейский пролетарий существовал лишь в идеализированном представлении простого русского рабочего или интеллектуала, то есть голодного мечтателя, которому на белом свете негде голову приклонить, тогда как самый простой западноевропейский рабочий, далеко не лишенный необходимого, не отказывал себе и в определенном комфорте. Возможно, это покажется парадоксальным, но истина, тем не менее, в том, что российский пролетариат гораздо бы меньше ненавидел и боролся с буржуазией и интеллектуалами в своей стране, если бы просто понял, что ни в Европе, ни в целом мире нет ни таких социалистов, ни такого социализма, какой он исповедует. Но он этого не понял, по-прежнему слепо, фанатично веря в немедленное наступление социалистической эры, а когда огонь этой веры угас, погубил свою несчастную страну. Все трагические события, обрушившиеся на Россию после великой революции, произошли не вследствие взрыва примитивных варварских сил, как считают некоторые уважаемые зарубежные мыслители и большинство представителей «образованных» слоев России. Характер породивших их причин, как материальных, так и духовных, гораздо сложнее.
Утром 12 марта Родзянко отправил царю вторую телеграмму с призывом немедленно принять меры и следующим предупреждением: «Завтра может быть уже поздно». Пророчество оказалось справедливым. В ночь с 12 на 13 марта стало ясно, что уже поздно спасать династию, дом Романовых навсегда ушел из российской истории.
В ночь с 13 на 14 марта перед нами стояла только одна трагическая проблема: как спасти Россию от развала и анархии, распространявшихся с ужасающей скоростью.
В сложившейся ситуации и такой постановкой задач, которые стране надо было решать на фронте, возникла насущная необходимость в новом правительстве. Страна не могла двигаться дальше без руля и ветрил, лишенная всякого управления не только на данный момент, а, наверно, дня на три. Правительство, представленное князем Голицыным и Протопоповым, было парализовано с утра 11 марта, и с той самой минуты в России не существовало никакой верховной власти. Больше нельзя было медлить, процесс развала шел с молниеносной быстротой, угрожая разрушить весь государственный аппарат. В таком случае никакое правительство не сумело бы овладеть ситуацией. Судя по происходящему, крах казался совсем близким. Надо было спешить, во что бы то ни стало немедленно принимать решения. Наша задача требовала реальной работы, а не бесконечных дискуссий. Приходилось рисковать, не рассчитывая. Мучительно чувствовалось, что каждая минута промедления, нерешительности, тщательных раздумий наносит непоправимый урон. Сколько таких минут было потеряно в те дни, когда любая из них равнялась месяцам и годам обычной жизни! Простой человеческий разум терялся в этом вихре, сильно отставая от головокружительного развития событий.
Тем не менее, к утру 14 марта в общих чертах были намечены основные принципы и программа нового правительства, после чего представители высших классов и буржуазии вступили в переговоры с демократами, представленными Исполнительным комитетом Совета. Я не могу об этом рассказывать, поскольку в них почти не участвовал. Присутствовал редко, лишь несколько раз, ни во что не вмешиваясь, едва слыша, о чем там говорилось. Обсуждался проект формирования Временного правительства почти исключительно из «буржуазных» министров; Совету предназначалось всего два портфеля. Временный комитет Думы предложил Чхеидзе пост министра труда, мне — министра юстиции. Подобная вполне ожидаемая комбинация объяснялась еще существовавшей иллюзией, будто Дума и высшие правящие классы сохраняют за собой власть в стране.