Но, как отмечал Николай, никто из них не имел опыта управления страной. Все, что они знали в политике, было почерпнуто в Думе, и под политикой они понимали борьбу с правительственной бюрократией в залах и кулуарах Таврического дворца, обсуждение законодательных предложений и, в критические минуты, обращение к массам. Ученые, юристы, промышленники, они свободно разбирались в основополагающих вопросах социальной политики и в устойчивой парламентской демократии чувствовали бы себя прекрасно. Но правительству, конечно же, приходится заниматься не одним лишь законотворчеством: первое и главное — это управление. «Administrer, c'est gouverner, — сказал Мирабо, — gouverner, c'est regner; tout се reduit la»[150]. Этот принцип им был совершенно не доступен, ведь они привыкли именно презренной бюрократии предоставлять заботу о рядовых, повседневных задачах государственного управления. Действительно, горя желанием все переделать по-новому, они и тут поставили все с ног на голову: если царский режим старался подчинить политику администрации, то они желали устранить администрирование из политики. Внимание первого Временного правительства было устремлено на искоренение неурядиц старого режима, в основном посредством законодательной деятельности, не сдерживаемой правом вето царя и верхней палаты. И за все время своего существования это правительство больше занималось разрушением старого правопорядка, чем созданием чего-то нового взамен. Оно так и не создало новых учреждений, способных заменить те, что рухнули либо под собственным весом, либо под натиском с его стороны.
Такое невнимание к администрированию и исполнению законов, издаваемых их собственными канцеляриями, новые лидеры обосновывали верой в мудрость народа. Политические понятия, почерпнутые главным образом из литературных источников, приучили русскую интеллигенцию к восприятию демократии не как идеала, достигаемого кропотливой работой, а как некой реальности, которой мешает утвердиться лишь царское законоустройство. Они были убеждены — или, вернее, им пришлось убедить себя, — что для того, чтобы дать демократии проявиться, самое главное — отказаться от управления. В стране, привыкшей на протяжении веков к централизованному управлению и беспрекословному исполнению распоряжений сверху, революционное правительство приняло крайнюю форму политического laissez-faire — и это в период, когда страна вела беспримерную войну, когда ее осаждали инфляция, аграрные волнения и множество других животрепещущих проблем.
Но даже и в этих обстоятельствах вполне возможно было ввести в стране некоторые начатки правопорядка, если бы Временное правительство не дало дорогу анархии, распустив губернскую администрацию и полицию. И Керенский намеренно уводит нас от истины, утверждая, в попытке самооправдания, что административный аппарат России был разрушен царским режимом149. Фактически все было сделано уже статьями 5 и 6 восьмистатейной программы, принятой Временным правительством 1–2 марта в согласии с Исполкомом150. 5 марта были уволены все губернаторы и вице-губернаторы, и их полномочия переданы председателям губернских земских управ. Эта акция все запутала и осложнила. Хотя многие царские чиновники, узнав об отречении государя императора, сами подали в отставку, а часть других были арестованы местными революционерами, во многих губерниях губернаторы приветствовали новое правительство и открыто чествовали его151. Правительство действовало как бы в твердом убеждении, что от представителей старого режима нельзя ожидать лояльности к новой власти и они при первой же возможности станут ее саботировать152.
Справедливость этого предположения весьма сомнительна, ибо Временное правительство в глазах царской бюрократии, привыкшей подчиняться центральной власти, скоро облекалось ореолом законности. Если бы правительство пожелало убедиться в их лояльности, ему требовалось лишь обнародовать царское прощальное обращение к армии, в котором, как мы увидим, монарх заповедал подданным подчиняться Временному правительству, — этот документ новое правительство соизволило скрыть от своих граждан. Устранение губернаторов, исконной опоры российской администрации, создало в губерниях административный вакуум. Можно понять, почему революционные власти желали поставить своих людей на эти места, но трудно взять в толк, почему губернаторы не могли оставаться на своих должностях на тот краткий период, который был необходим для подыскания им замены. Эта акция напоминала упразднение французской Национальной ассамблеей в 1789 году института интендантов, основных агентов абсолютизма, что немедленно лишило Париж контроля над страной153. Возможно даже, что российская акция копировала французскую модель. Но во Франции социальные институты были много прочнее, и много прочнее было чувство национального единства, которого в России почти и вовсе не было. И потому во Франции эти меры не привели к столь драматическим последствиям: Франция, не в пример революционной России, устояла.