А командирам красногвардейских отрядов помощь этих злых людей была на руку, так как своими указаниями на «врагов революции» они содействовали им в очищении своего тыла от врагов.
Таким образом сочеталось в деле революции подлость одних с великим революционным делом других, только благодаря тому, что командирам, полновластным в борьбе с врагами революции, не было никакой возможности распознавать роль своих лицемерных сообщников.
Итак, Комиссия под моим председательством разобрала более двухсот дел арестованных и высказала определенно свое мнение о них. Среди этих дел, было много таких, по которым люди были Комиссией признаны активными врагами революции. Этих людей принял от Комиссии в свое непосредственное распоряжение штаб Командующего Богданова и отправил их в Харьков, в штаб Антонова-Овсеенко. (Это значило на большевистско-левоэсеровском жаргоне того времени, что штаб их расстрелял здесь).
Из арестованных, проходивших через опрос Комиссии, большинство, из признанных активными врагами революции, держали себя при опросе как жалкие и подлые трусы, хватавшиеся, перед своей гибелью, за самые недостойные средства спасения. Среди генералов были такие, что плакали; наоборот, среди полковников были такие, что заявляли, что жалеют, что попались: если бы они не попали в руки революционеров, то убеждены, что создали бы в помощь генералу Каледину большие кадры добровольчества, и дом Романовых был бы восстановлен. И когда они выходили из вагонного зала, в котором заседала Комиссия, произносили: «Да здравствует дом Романовых! Да здравствует „хозяин“ России — государь император Николай Александрович! Погибни под его стопами революция!».
Правда, таких полковников было только двое, которые остались верны своим дворянско-монархическим заветам.
Из массы освобожденных после разбора их дел Комиссией, мне особо памятно дело воинского начальника Александровского уезда. Его арестовали за то, что он мобилизовал по приказанию свыше, молодых солдат новобранцев в период кратковременного торжества Украинской Центральной Рады. Никаких иных улик против него не было, которые доказывали бы, что он — враг революции. Однако, у нас в Комиссии мнения об его освобождении разделились. Четыре члена Комиссии признавали его прямым и активным контрреволюционером и настаивали на том, чтобы Комиссия приняла их резолюцию и отметила положение этой резолюции на бумагах. Три члена были против. Ясно было, что воинский начальник будет расстрелян. У нас разыгралась целая буря. Тов. Миргородский (левый эсер) предложил мне бросить Комиссию и уехать в город, в Ревком: пусть, дескать, Ревком делегирует на место нас других своих членов. Петроградцы начали над нами смеяться, называя наше поведение нереволюционным. И лишь, когда мы, я и тов. Миргородский, им разъясняли, как нужно пользоваться революционностью, они в числе трех отказались от своего признания воинского начальника настолько виновным против революции, что он должен был умереть. И воинский начальник был освобожден.
А вот другой случай, более характерный. В то время, когда Комиссия разбирала представленные ей штабом Богданова дела арестованных, красногвардейцы привели новых арестованных: правительственного, времен Керенщины, комиссара — Михно (того самого комиссара Михно, который меня предал 4-5 месяцев тому назад суду за разоружение в Гуляйпольском районе буржуазии), а также начальника уездной милиции Васильева, прокурора Максимова и Петра Шаровского). Этот последний был членом нашей гуляйпольской группы Анархо-Коммунистов и 1-го мая 1910 года предал полиции наших товарищей Александра Семенюту и Марфу Пивень, получив за это свое гнусное дело пятьсот рублей из обещанных государственным охранным отделением двух тысяч за выдачу А. Семенюты. Тяжела была встреча с этим старым «товарищем». Он при виде меня стал на колени, подняв руки кверху и произнес: «Нестор Иванович, спасай меня. Мое предательство самое невинное предательство. Я проболтался переодетому агенту полиции» и т. д.
Можно было бы поверить ему, если бы я об этой его провокации не знал еще будучи на московской каторге, через своих близких друзей, а по приезде с каторги в Гуляй Поле, через тов. Марфу Пивень, задержанную с пулей в виске (которую она себе при аресте пустила, но рана оказалась, к счастью, не смертельной) при обстреле и смерти тов. А. Семенюты. В выяснении же этой его провокации мне помогли, в 1917 году, его родные братья — Прокофий и Григорий. Один из них вскоре после смерти Семенюты, помогал нашему товарищу «Японцу» в покушении на убийство П. Шаровского. В него влепили две пули, к несчастию его не убившие. Да и он сам показал, что он виноват. Он, после того, как вылечился, замуровал камнями все окна в своем доме, оставив лишь верхние ряды рам, а с моим приездом из каторги в Гуляй Поле, совсем сбежал. Теперь в г. Александровске он был замечен мною с кошелкой в руках, ходившим от одной группы рабочих к другой, но, при попытке задержать его, — убежал.
Тогда я имел известное значение для «революционной власти» командующего красногвардейцами Богданова и предложил ему настоять перед революционной властью большевиков и левых эсеров в Александровске на поимке Петра Шаровского. Богданов, не задумываясь, выслал две группы красногвардейцев на плац, где я видел Шаровского, и они его поймали.
6-го января 1918 года я сделал подробный доклад в Следственной Комиссии о том, кто такой Петр Шаровский и кто такой А. Семенюта, как Семенюта был выдан Шаровским и какое вознаграждение Шаровский получил за выдачу. Делал этот доклад в Комиссии я, предупредив ее, что обращаюсь к ней не как к членам Комиссии, а как к социалистам-революционерам и большевикам, чтобы они были свидетелями, что Петр Шаровский будет убит не напрасно. В Комиссии, петроградцы большевики предложили передать Петра Шаровского в распоряжение командующего Богданова, но я и левый с.-р. Миргородский с этим не согласились и попросили у Командующего лишь места в вагоне для Шаровского, пока я освобожусь от текущих дел. Затем пришли товарищи из нашей гуляйпольской группы: Филипп Крат, Савва Махно, Павел Коростелев, некоторые члены из александровской группы анархистов, и мы вторично допросили Шаровского, а потом один из товарищей пустил ему пулю в лоб.
Нелегкая встреча была в этот момент с бывшим правительственным комиссаром Михно. Я глубоко и искренно чувствовал, что мне тяжело будет устанавливать его вину перед революцией крестьян и рабочих. Я предавался суду по его распоряжению в бытность его Комиссаром Коалиционного Правительства, за революционные действия «Комитета Защиты Революции» в Гуляйпольском районе. Он требовал от Гуляйпольского Общественного Комитета недопущения меня ни к какой общественной деятельности, хотя когда я ему написал письмо-протест от имени районного Гуляйпольского Крестьянского Съезда и настаивал, чтобы он отказался от своего требования, оп от него отказался. Но я чувствовал, что в установлении его виновности я буду пристрастен, и боялся, что это погубит его, а он, по сравнению со многими земцами Александровского уезда, был порядочным человеком, либералом, еще в старое царское помещичье время. Да к тому еще я был глубоко убежден, что за то только, что он был правительственным комиссаром при Коалиционном Правительстве и исполнял свои обязанности, такого общественного деятеля, хотя и из вражеского стана, убить тяжело. Наш район его распоряжениям ни разу не следовал, всегда их отвергал, и он, комиссар Михно, был бессилен притянуть район к ответу в дни торжества трудящихся. Наша Комиссия только допросила его тщательнейшим образом обо всей его деятельности, напомнив ему его поход, как правительственного агента, против меня в «Комитете Защиты Революции» в Гуляй Поле, и тут же освободила.