Опрометью пустился Долевский из залы, чтоб отвязаться от этого оборотня.
— Ожегся, осекся, укололся, срезался! — кричал ему вслед неумолимый капуцин, задыхаясь от хохота.
Смущенный и рассерженный как нельзя больше, Долевский торопливо пробежал всю анфиладу комнат, отыскивая свою жену, но нигде не мог ее встретить. «Неужели проклятый капуцин сказал правду?» — повторял он, спускаясь в сени большого подъезда, где надеялся найти своего лакея. После долгих и напрасных поисков, Долевский наконец убедился, что его жена, его экипаж, его лакей, его шуба и шляпа — исчезли. Терзаемый тысячью ревнивых предположений, решился он, во что бы ни стало, скакать скорее домой, чтоб там добраться до развязки таких необыкновенных приключений.
— Послушай, любезный, — говорил он полусонному хранителю плащей и калош, — одолжи мне какую-нибудь шинель и фуражку, или хоть ливрею и картуз, чтоб доехать до дома. Я Долевский. Мой человек и экипаж пропали без вести.
— С удовольствием, — отвечал тот, узнав знакомый ему голос. — Только ливреи-то наши немножко позатасканы… будет неладно. Вот у Петрушки новая ливрея, да на беду такая длинная, что вы в ней просто запутаетесь.
— Все равно, братец; я готов окутаться теперь в саван, лишь бы скорее отсюда уехать.
— Сохрани от этого господи!.. Если б вы пожаловали часом прежде, я мог бы представить вам любой плащ, или шубу: их была здесь целая пропасть; а теперь господа разъехались и все разобрали. Не приложу ума, как услужить вам! Позвольте-ка, однако ж, позвольте: кажется, там, на верхней полке, что-то лежит… Ну, слава богу! вот вам енотовая шуба, шляпа и калоши. Хоть они и больно ветхи…
— Ничего, братец, ничего, — говорил Долевский, торопясь облечься в оставленную Иваном Ивановичем Росниковым одежду, — я сей же час пришлю тебе обратно всю эту дрянь с моим человеком, а взамен ее возьми, пожалуйста, мой противный капуцин и маску, под которой я совсем задыхаюсь. Дарю их тебе за хлопоты; отныне я не намерен больше маскироваться! — Тут Долевский выбежал на улицу и, бросясь в сани первого попавшегося ему на глаза извозчика, помчался домой.
Он был очень изумлен, заметя, что дверь маленького подъезда, доступная только ему, была не заперта. — «Нет сомнения, — кричал он, вбегая в кабинет и бросая на пол шляпу, шубу и калоши Ивана Ивановича, — нет сомнения, во всем этом кроется какой-нибудь ужасный обман, давно известный целому свету!» Тут растворил он наотмашь двери залы и побежал к Анне Петровне.
А спасенный этим порывом Росников вышел на цыпочках из залы и, зацепясь ногою за неожиданно возвращенную ему одежду, поднял ее и мигом надел на себя; затем бросился опрометью из дома.
— Из всех чудес нынешней ночи, — бормотал он, стремительно выбегая на улицу, — явление моей шубы, шляпы и калош — самое необъяснимое чудо!
Долевский вошел к Анне Петровне, сгорая адскою жаждою стать наконец лицом к лицу с вероломною, насладиться ее испугом и напрасными мольбами. Но он был встречен вовсе не так, как ожидал. При его появлении лицо Анны Петровны выразило не боязнь и замешательство, а какое-то гневное изумление, смешанное с презрением. Расширив глаза, смотрела она на своего мужа, как смотрит неприступный судья на дерзкого и закоснелого преступника.
— Как смели вы войти сюда? — спросила она грозно.
С своей стороны Долевский, остолбенев от такого приема, тоже вперил удивленные очи в лицо жены.
— Я пришел, — отвечал он наконец зловещим, глухим голосом, — я пришел, сударыня, требовать отчета в ваших поступках.
— Вы? В моих поступках? Вы потеряли на это всякое право, и я не хочу вас более ни слушать, ни видеть.
— Нет, Анна, — вскрикнул Долевский, — не так скоро откажусь я от этого права, как ты полагаешь! Моя несчастная ветреность разве может оправдать твое холодное вероломство? Должна ли ты платить мне злом за зло? Разве для тебя легко смыть позор с нашего дома? Спроси об этом самых легкомысленных женщин: тебе скажут, что отныне он неизгладим и что этим я обязан одной тебе, тебе, которую я уважал более всего на свете, которую считал образцом чистоты и благоразумия, которую любил нежно и почтительно, которой верил безусловно и без всякого опасения.
Волнение чувств захватило голос Долевского. Он замолчал, но колеблющаяся грудь, судорожно сжатые губы и бледность щек показывали, как истинно, как глубоко его огорчение. В самом деле, только теперь, когда он убедил себя в невозвратной утрате сердца Анны Петровны, только теперь он почувствовал, до какой степени любил ее. С ним случилось то же что случается обыкновенно с ветрениками, которые понимают всю цену сокровища тогда только, когда его потеряют.
— Это превосходит всякое вероятие! — начала Анна Петровна тихим голосом. — Вы поступили как нельзя хуже и вы же меня обвиняете! Впрочем, я готова отвечать вам на все, чтоб видеть, как далеко простираются ваше лицемерие, ваша несправедливость. Извольте меня спрашивать.
— Прежде всего я желал бы знать, почему вы оставили маскарад и увезли с собою мою шляпу и шубу?
— Я оставила маскарад потому, что мне сделалось там смертельно скучно; шуба и шляпа ваши были у моего человека; их никто не увозил, и вам самому очень хорошо известно, что вы приехали домой в своей шубе и шляпе.
— В самом деле??? А хотите ли вы посмотреть, в каком наряде я действительно вернулся из маскарада?
— Меня это очень мало интересует; впрочем, пожалуй!
Долевский стремительно подал руку жене и повлек ее в кабинет:
— Вот в чем я приехал домой! — кричал он: — вот в чем…
Говоря это, он искал глазами на полу чужой шубы и шляпы, но они уже исчезли.
— Я ничего не вижу здесь, кроме ковра, — возразила жена, — ужели вы хотите меня уверить, что вы ехали со мною завернувшись в этот ковер? Но я сейчас обнаружу всю нелепость ваших странных, фантастических выдумок.
Тут Долевская позвонила.
— Принеси сюда, — сказала она вошедшему слуге, — ту шубу и шляпу, в которых барин приехал нынешнею ночью из маскарада.
Через минуту слуга исполнил ее приказание.
— Где ты взял это? — закричал Долевский, — сказывай, кто тебе отдал мою шубу и шляпу, которых искал я целый час у подъезда?
— Вы сами изволили отдать мне их в передней на руки, когда воротились из маскарада.
— Прочь с глаз моих, негодяй! — заревел Долевский. — Я теперь вижу, что целый дом против меня в заговоре; я теперь понимаю, что здесь все против меня вооружено и подкуплено! И кем же? Моею женою! Вот награда за мое ребяческое доверие!
— Жаль мне вас, — начала Анна Петровна, — никогда я не ожидала, чтоб вы могли унизиться до таких бесполезных и смешных изворотов! Прошу вас об одном: позвольте мне вас оставить… — Тут Долевская горько зарыдала.
— Да объясните же мне, наконец, эту загадку, — сказал Долевский.
— Вам очень хорошо известно, что вы приехали домой вместе со мною, в своей шубе и шляпе, вот в этой маске и в этом домино с красной ленточкой, тайну которой узнала я от служанки; вы очень хорошо помните, как нарушили мой сон, явясь неожиданно в моей спальне, как погасили мою лампаду…
Тут Долевский уже потерял совершенно рассудок. Бессмысленно глядел он на капуцин и маску, топал ногами, рвал на себе волосы, вопил, проклинал себя. Он заставил Долевскую несколько раз повторить рассказ о случившемся и, убедясь, наконец, что она говорит без обмана, впал в мучительное подозрение, что какой-нибудь злодей воспользовался его отсутствием и нарядился в его одежду. Он признавал в этом кару провидения за свои шалости, в которых громко и подробно теперь каялся.
— Прости меня, Анна, — повторял Долевский на другой день утром, целуя руки своей жены, — я всегда любил тебя, а теперь люблю более, нежели когда-нибудь; я хочу загладить свои прежние проступки: на этой же неделе оставим столицу, чтоб избежать толков и сплетней, которых я предвижу целую бездну; уедем на полгода в нашу подмосковную деревню, предав совершенному забвению всех капуцинов и других маскарадных оборотней. Докажем им, что они, намереваясь окончательно разрушить наше семейное счастье, утвердили его навеки.
И Долевские оставили Петербург.
ПРИМЕЧАНИЯ