Посреди этого политического хаоса в бурлящем Петрограде на глазах общественности разыгрывается жуткая сцена: на широком Невском проспекте, знаменитой и богатой традициями великолепной улице, маленькая группа студентов инсценирует на своего рода стихийном «спектакле уличного театра» судебный процесс против «Ленина и германских шпионов». — Театрально-пророческое предвидение грядущих событий?
ДЕНЕЖНЫЙ ТЕАТР И ВОЕННАЯ ХИТРОСТЬ
Но то, что следует в действительности, все больше и больше вырождается в трагикомичное политическое кабаре. Керенский и Переверзев хотят инсценировать пьесу о коррумпированных большевиках под звон литавр. В этом высокоморальном театре Керенский и К° играют роли искренне возмущенных и, разумеется, умалчивают, что они тоже получали деньги — но только с другой стороны, от государств Антанты.
Ленин и его люди выступают в ролях, распределенных согласно собственной режиссуре: все отрицать — гласит их простой девиз. Из этого не может не получиться политфарс. Так, Ленин, ушедший «в подполье» вместе с Зиновьевым, заявляет из своего укрытия, что никогда не брал от немцев «ни единой копейки». И это даже соответствует действительности, ведь ни один немец никогда не совал ему в руки и не переводил на его личный счет какие-либо деньги. Ленин сам не получал ничего и от Ганецкого или Козловского. Об этом Ленин сообщает в совместном письме с Каменевым и Зиновьевым в газету «Новая Жизнь». Ленин в нескольких кратких статьях защищает себя от «нападок контрреволюции», как он это называет. В этой связи он также заявляет, что не предстанет добровольно перед судом, т. к. ни он, ни Зиновьев не могут рассчитывать на справедливый процесс. Когда, кроме того, арестовывают и почти линчуют Каменева, Ленин и Зиновьев чувствуют себя подкрепленными в своей позиции.
Ленин оценивает ситуацию как безнадежную и уже размышляет о переносе из предосторожности партийного центра за границу, лучше всего в Финляндию или даже в Швецию, т. к. в Петрограде, кажется, берет верх политический сброд «других».
Нападки меньшевиков о том, что Ленин является агентом германского кайзера, он может опровергнуть относительно легко, и его аргументы выглядят правдоподобно. Напротив, денежное обвинение повисает в воздухе неопровергнутым. Ленин даже считается с тем, что если его схватят, то это обвинение в условиях существующей антибольшевистской истерии действительно может стоить ему головы. Поэтому ему приходится и дальше твердо все отрицать*. Ленин не может знать, что стало известно, например, содержание его письма от 25 апреля Радеку и Ганецкому в Стокгольм. После его тогдашнего письменного напоминания: «До сих пор мы от вас не получили ничего, абсолютно ничего — ни писем, ни пакетов, ни денег» Радек спешно отправил в Петроград с пакетом рублей Козловского, находившегося в Стокгольме. Через пару дней в Стокгольм был направлен точный ответ Ленина: «Деньги (2 тыс.) от Козловского получены».
Две тысячи рублей — достаточно скромные карманные деньги по сравнению с миллионными суммами, которые к этому моменту уже притекли в партийную кассу. Но именно эта смехотворно малая сумма еще месяцами будет снова и снова приводиться противниками Ленина в доказательство, что он лично принимал деньги. Ленину лишь с трудом удается сбросить с себя вновь и вновь появляющееся «денежное обвинение». На рубеже августа и сентября он пишет из найденного им тем временем финского укрытия Радеку и Ганецкому длинное письмо с подробными указаниями, особенно Радеку для его зарубежной пропаганды, как и какими аргументами следует опровергать денежную клевету.
Сколь бы гротескными ни были обвинения людей Керенского против Ленина, «попытки оправдания» Ленина выглядят столь же смехотворно. Это ведь явно разумная военная хитрость — позволить оплатить создание собственной партийной организации со всем, что к ней принадлежит, именно политическому противнику в Берлине! Вплоть до революции. И, как будет видно, еще долго и интенсивно после ее победы.
Такой ни о чем не говорящий «контраргумент», что Ганецкий и Козловский ничего не делали для большевиков, поскольку оба являются поляками, не может убедить действительно никого. Но Ленин пишет: «Ганецкий и Козловский — оба не большевики, а члены польской с.-д. партии […] Никаких денег ни от Ганецкого, ни от Козловского большевики не получали. Все это — ложь самая сплошная, самая грубая».
И при попытке отрицать наличие линии связи от Гельфанда — Ганецкого к нему Ленин не особо достигает цели. В «Рабочей газете» он печатает не очень убедительное «разъяснение»: «Прокурор играет на том, что Парвус связан с Ганецким, а Ганецкий связан с Лениным! Но это прямо мошеннический прием, ибо все знают, что у Ганецкого были денежные дела с Парвусом, а у нас с Ганецким никаких».
Кто может в это поверить? Радек, так сказать, «с фланга», с нейтральной территории, из «большевистского филиала» в Стокгольме, добавляет для зарубежной пропаганды в своей «Корреспонденц Правда» еще одно: «От Парвуса никто из большевиков […] не получал на какие-либо политические цели и гроша. Парвус (Гельфанд) и не предлагал им никогда ничего подобного». — За границей, надеется Радек, подробности об объеме и методах «отмывания денег» между германской и большевистской стороной во многом неизвестны.
Гельфанд в оправдательной брошюре ценой 20 пфеннигов под многообещающим названием «Мой ответ Керенскому и К°» (Meine Antwort an Kerenski & Со.), выпущенной в Издательстве общественных наук (Verlag für Sozialwissenschaften) в Берлине 8 августа 1917 г., патетично пишет: «Дураки, чего вы ищете, давал ли я Ленину деньги? Именно Ленин и другие, которых вы называете поименно, не просили и не получали от меня денег ни в подарок, ни в долг. Но я дал им и многим другим нечто лучшее, чем деньги или динамит. Я принадлежу к тем, кто духовно питал революционную волю российских пролетариев, которую вы теперь хотите и не можете искоренить».
Кто и кого здесь пытается представить дураком? В ответ на обвинения по поводу своей запутанной «системы отмывания денег», своих разветвленных экспортно-импортных сделок Гельфанд продолжает импровизировать и указывает пальцем на «другие» деньги, которые «с другой стороны», от Антанты, текли к путчистам Керенского: «В то время как вы ищете немецкие деньги и клеймите торговца, который приобретает немецкий товар, как политического преступника, вы не замечаете или не хотите замечать, как английские, французские, американские деньги коррумпируют государство, экономически закабаляют, политически порабощают державу».
В последующей публикации с поистине ошеломляющим названием «В борьбе за правду» Гельфанд хочет подчеркнуть в себе чисто делового человека, когда внешне наивно пишет: «Мое денежное сообщение с Фюрстенбергом (Ганецким) было чисто коммерческим и происходило в Копенгагене открыто, на глазах у всех». Но затем вновь прорывается старое тщеславие Гельфанда, и он велеречиво и самодовольно описывает значимость своей персоны: «Правительство Керенского вело следствие против меня с большим пристрастием. […] Наблюдение за моей персоной распространялось на всю Европу: в нем участвовали российские, румынские, английские, французские и итальянские инстанции. Мой дом в Копенгагене окружали агенты многих государств. За каждым моим шагом следили. Мои письма перехватывались и вскрывались».
При этом одного предложения на странице 31 «правдивой» брошюры было бы вполне достаточно, чтобы высказать всю демагогичную полуправду: «Со своей стороны я заявил, что не давал большевикам денежных средств». Об этом он действительно заявлял, ведь большая сделка не должна была стать известной ни при каких обстоятельствах — такое основное условие поставила германская сторона.
Борьба Гельфанда за правду, как он ведет ее в своих оправдательных трактатах, несколько напоминает помесь из сэра Артура Конан Дойла и Хедвиг Курте-Малер, он искусно затушевывает курьезность заговора между кайзером и большевиками.
И Ленину еще месяцами приходится мучиться с денежным обвинением. Он не может открыто, обдуманно и уверенно говорить о чрезвычайно полезной военной хитрости, ослабляющей врага. Он сейчас крепко пригвожден в собственной стране и еще должен подождать до взятия большевиками власти в октябре, пока он сможет выдать три своих немецких слова, выдвинутых в возбужденной дискуссии, — «высказать, что есть» (aussprechen, was ist).