Граф Мирбах, первый германский посол в Советской России, умирает около 15 часов 15 минут. Ленин получает известие около половины четвертого и тотчас оповещает Дзержинского и Свердлова. Первым в посольство с соболезнованием приходит Радек, за ним следуют Чичерин и Дзержинский, Ленин и Свердлов приходят около пяти часов пополудни, и все они, глубоко потрясенные, выражают свое сочувствие.
Столь хладнокровное убийство требует заслуживающего доверия извинения, крупномасштабной компенсации, тщательного расследования, строжайшего наказания и многого другого. — Однако как это осуществить, имея в виду запутанные политические отношения всех причастных лиц?
Убийцы из кругов оппозиционных, враждебных большевикам эсеров хотели «освободить Россию от Мирбаха», откровенно признает перед всей общественностью член этой партии госпожа Спиридонова. Сразу же после убийства вооруженные левые эсеры выходят на улицы, клеймят большевиков как «агентов германского империализма», захватывают главпочтамт и телеграф и выпускают сумбурные воззвания к рабочим, крестьянам, солдатам и «всему миру». Лишь назавтра латышские гвардейские части Ленина с трудом, применяя силу, восстанавливают порядок в Москве.
Бежавший убийца Андреев умирает год спустя на Украине от тифа, Блюмкин скрывается до 1919 г., затем добровольно сдается властям, глубоко сожалеет о содеянном и курьезным образом направляется в штаб сотрудников Троцкого. После высылки Троцкого из Советского Союза Блюмкина в 1930 г. арестовывают, и аппарат сталинской юстиции казнит его за активную связь с троцкизмом. Таким образом Сталин одновременно отправляет на тот свет свидетеля и убийцу германского «денежного посла».
Покушение на германского посланника графа Мирбаха становится символом и сигналом для всех антибольшевистских группировок внутри и вне страны. Теперь все сильнее текут и деньги «другой стороны», держав Антанты.
За «сигнальным выстрелом» в германского посла уже три недели спустя в Киеве следует другое покушение. 29 июля стреляют в главнокомандующего германских войск, вступивших на Украину, генерала фон Эйхгорна. Генерал умирает от ран.
30 августа эсерка Фанни Каплан в Москве покушается из револьвера на Ленина, поскольку он действует заодно с немцами. Ленин серьезно ранен, однако выздоравливает. В тот же день в Петрограде эсер убивает шефа тамошней ЧК М. С. Урицкого. 2 октября в Баянске из пистолета стреляют в Льва Троцкого, но нарком по военным делам лишь легко ранен в плечо.
Никто из ведущих деятелей большевиков, которые — что постоянно приводится в качестве основания для покушений — действуют заодно с германскими врагами, не может быть больше уверен в своей жизни. То, что называется политикой, должно осуществляться дальше всеми доступными средствами, так сказать, между минами убийств и покушений. Ведь обстановка для всех властных группировок складывается чрезвычайно напряженно, некоторые уже не могут больше реалистично оценить свое подлинное положение между всевозможными фронтами. Те, кто сегодня еще выступают как надменные победители, не в состоянии уяснить, что уже через 15 недель вынуждены будут признать свою кайзеровскую империю окончательно потерянной. Вопрос «кто кого?» встает перед всеми участниками политического дела каждодневно — зачастую прямо-таки в гротескной форме.
В этой все более непроглядной ситуации, когда, с одной стороны, усиливается политическая поляризация, накапливается взаимная конфронтация при одновременной компанейской готовности к компромиссам и, с другой стороны, бушует необузданная борьба за власть и собственное политическое существование, обращает на себя внимание текст телеграммы, которую Ленин 14 августа посылает из Москвы в Швейцарию. Вождь революции, скованный Брест-Литовском и вынужденный мириться с невыгодным «насильственным мирным договором», признает, что постепенно оказывается во все более благоприятной ситуации, когда немцы вынуждены поддерживать большевиков в своих собственных интересах при любых обстоятельствах.
С политической точки зрения, ленинский «тон» в этой телеграмме фриволен и дерзок. Он сначала благодарит своего посла в Швейцарии Берзина за его усердную пропагандистскую работу за рубежом, которая способствует укреплению политического реноме только что возникшей советской власти. Но затем Ленин начинает говорить о необходимых деньгах: «Благодарю от всего сердца за публикации на трех (или четырех) языках и за распространение. Берлинцы пришлют еще денег: если негодяи затянут дело, пожалуйтесь официально мне. Ваш Ленин».
Ленин точно знает, что немцы вынуждены «всеми средствами» сохранять атакованное со всех сторон Советское государство, чтобы все еще быть в состоянии реализовать свою восточную политику. Пусть даже с помощью меньшего зла, большевиков, с которыми немцам приходится мириться.
В качестве большего зла адмирал фон Хинтце, вновь назначенный преемник Кюльмана в Министерстве иностранных дел, называет «эсеров, кадетов, октябристов, монархистов, казаков, жандармов, чиновников и прихлебателей царя». Адмирал и статс-секретарь Министерства иностранных дел категорически выступает против германских связей с этими оппозиционными группировками, поскольку те не хотят признавать Брест-Литовский договор. Только большевики по-прежнему ведут свою политику на основе договора и еще «подготовленных во-след» этим летом дополнительных договоров. Адмирал действительно не любит большевиков, но поразительно недипломатично формулирует подлинные «моральные отношения» противников, связанных друг с другом временным «параллельным расположением интересов»: «Политично использовать большевиков до тех пор, пока они еще что-то могут дать».
Это честные, хорошо понятные слова. Адмирал фон Хинтце по-прежнему неизменно держит курс на сотрудничество с Москвой и объясняет мотивы очень впечатляющим образом:
«Пока что мы не имеем оснований желать скорого конца большевиков или организовать его. Большевики — крайне плохие и несимпатичные люди; это не помешало нам навязать им Брест-Литовский мир и постепенно отнимать у них землю и людей еще сверх того. Мы выбили из них, что могли, наше стремление к победе требует, чтобы мы это продолжали, пока они еще находятся у руля.
Работаем ли мы с ними охотно или неохотно, не имеет значения, пока это полезно. Привносить в политику чувства — это, как доказывает история, дорогостоящая роскошь. В нашей ситуации было бы безответственно позволять себе такую роскошь. Тот, кто работает с большевиками как правителями де-факто и при этом вздыхает о плохом обществе, не приносит вреда; но когда отвергают выгоду от работы с большевиками из неприязни к дурно пахнущим связям с большевиками, то это становится опасным. Политика до сегодняшнего дня является утилитарной и останется таковой надолго. […] Чего же мы хотим на Востоке? Военного паралича России. Его большевики обеспечивают лучше и основательней, чем любая другая российская партия, а нам не приходится затрачивать на это ни единого человека и ни одной марки. Мы не можем требовать, чтобы они или другие русские любили нас за то, что мы выжимаем и сдавливаем их страну. Поэтому будем довольствоваться бессилием России».
Грубый тон в точности соответствует ситуации и показывает, как в действительности складываются властные отношения. Правда, в одной формулировке адмирал очень сильно заблуждается — что немцам не приходится затрачивать ни «одной марки». Это верно лишь в том смысле, что речь идет не об одной марке, а о многих миллионах марок, которые приходится «затрачивать». Хинтце резюмирует эту тему: «Неужели мы должны отказаться от плодов четырехлетних боев и триумфов только для того, чтобы избавиться, наконец, от дурного привкуса, что мы использовали большевиков? Ведь мы делаем вот что: мы не работаем с ними, а эксплуатируем их. Это политично, и это политика».