За последние лет пятьдесят отношение к Америке всегда было лакмусовой бумажкой мироощущения собеседников и степени свободы нашего общества. Я плохо помню политическую жизнь середины 70-х, по тривиальной причине излишней молодости в то время, но вот конец того десятилетия и все последующие за ним прошли через меня.
Любить Америку было правильным. Единственно правильным; чем больше официальная пропаганда боролась против американского империализма, тем притягательней и человечней он казался. Когда в рамках Московской книжной ярмарки появился журнал «Америка», посвященный какой-то круглой дате, то он воспринимался как сборник сакральных текстов и иллюстраций. Я навсегда запомнил замечательную фотографию сочных ярких апельсинов – во всю страницу одни апельсины. Даже этот яркий калифорнийский солнечный цвет цитрусовых воспринимался как протест против серости и безликой скромности того, что несколько позже Александр Градский так точно окрестит совком. Если напрячься, то я и сейчас вспомню почти все материалы того номера, настолько все изложенное там воспринималось как инопланетная форма жизни, как другая, мощная и гуманная цивилизация.
Америку было модно официально клеймить, а следовательно, все хоть сколько-нибудь уважающие себя представители интеллигенции ее обожали. Знали о ней не много, все больше по Фенимору Куперу, Джеку Лондону, О'Генри с Марком Твеном и прочими дозволительными авторами по хлестким репортажам об акулах капитализма, которые под тревожную музыку разоблачались в телевизионной "Международной панораме". Знали по шуршащим сквозь помехи эфира зарубежным голосам со столь неповторимым обаянием акцента, с которым рассказывалось о джазе и политике, и в слушателях тем самым зарождалась убежденность в собственной смелости и неотвратимой мести советской власти, которая все равно застукает и упечет на Соловки.
Тогда мы очень четко понимали, чего не хотим, и страстное желание перемен строилось на отрицании вязкой трясины фальши, которая покрывала нас с головой.
Идеологический дракон старел, и система подавления инакомыслия постепенно давала сбои; его уже не давили в зародыше, однако и до размеров заметных разрастаться не рекомендовалось. В какой-то момент научно-технической интеллигенции стало даже удобно немножко диссидентствовать. Самую чуточку, на кухне, почитывая по ночам самиздатов-скую литературу, вскрывающую все недостатки системы пятидесятилетней давности.
Сейчас похожую смелость выказывают государственные телевизионные каналы, демонстрируя образцы вольнодумства, вскрывая тайны начала прошлого века и уже – почти – ничего не опасаясь. От собственной неописуемой смелости у них аж дух захватывает и просыпается чувство искреннего самоуважения. Государственный журналист уже неотличим от телевизионного историка, когда широким мазком переписывает прошлое в угоду новому высокому заказчику.
Двадцать лет назад это было честнее, государственная система сохраняла преемственность с 1917 года и ой как могла напомнить о своем революционном прошлом. Так что дозволялось интеллигентничать в разумных пределах и не увлекаться, как говорили и тогда и сейчас – без фанатизма, друзья.
Слишком резкие движения приводили к необратимым и тяжелым последствиям, вплоть до специализированных лечебных заведений, а то и просто зоны, но, конечно, по неполитическим статьям. Только в это время мог отправиться в зону интеллигентный еврейский мальчик, попавшийся на распространении кришнаитской литературы. Ему было мало тихих еврейских забав с поиском самоидентификации и попыткой уехать на историческую родину? Конечно, своим непредсказуемым поведением он насмерть испугал людей с тяжелыми взглядами, так как перестал попадать в клеточку классификационных диссидентских ересей, а следовательно, становился опасен, сигнал поступал в головной мозг и принятое решение всегда оказывалось неотвратимым.
Вот в этой атмосфере, о которой Наум Коржавин сказал, что она невозможна в связи с отсутствием кислорода для жизни, все, что приходило из Америки, было абсолютно истинным.
До сих пор атавизм веры в американскую непогрешимость силен в людях, по праву считающих себя интеллигентами. Мы с решительностью камикадзе бросаемся отстаивать страну, от нас этого не ждущую и зачастую удивленную такой самоотдачей. Американцы совершенные прагматики, и им не понять, что истинные патриоты Америки живут вдали от континента девушки с факелом.
Это не наш недостаток, скорее данность. Долгое проживание в затхлом воздухе вырабатывает инстинктивное стремление к раскрытию окна, а вот что уже окажется там, не столь важно. Два коротких пояснения. Первое – классический советский анекдот. Рабиновича вызывают в ЦК и спрашивают: "А с десятого этажа ради дела партии спрыгнете?" – "Конечно, ведь лучше ужасный конец, чем бесконечный ужас".
Второе – из личного опыта. Америка насквозь кондиционирована и пролегает в нескольких климатических поясах. Впервые прилетев в прохладный Нью-Йорк, прохожу все формальности в кондиционированном аэропорту имени Кеннеди, оказываюсь в зубодробильно остуженном самолете, летящем в Форт-Майерс, штат Флорида. Прилетаю в столь же охлажденный аэропорт, где меня встречает Джон в шортах, не без изумления смотрящий на мой боекомплект (описание выше). Садимся в его машину, раскалившуюся под солнцем, и я, как всякий советский человек, открываю окно, в уверенности, что на улице воздух-то попрохладнее будет, и меня обдает горячей влагой. Урок: то, что здесь душно, не означает, что там есть чем дышать, ной от этого осознания воздуха не прибавляется.
Не поймите превратно – в Америке есть чем дышать, но это их воздух, их путь развития, прекрасная, построенная ими для них жизнь. Многие наши, приезжая туда на ПМЖ, до сих пор чувствуют себя несчастными, в каждой беседе с туристом пытаясь доказать ненапрасность своего отъезда. Абсолютная глупость. У каждого своя судьба. Кто-то ненавидит Америку за то, что она больше, чем ненавидящий ее, и живет по своим законам, приказывая тебе им следовать, а если ты не хочешь, то заставляет тебя. При этом законы правильные, но иные, они построены на базовых принципах, которые нам чужды уже в силу исторических и моральных особенностей.